Однажды детство кончилось. Александр Феликсович Каменецкий

мать. Долго перетирала что-то с классной «Б-эшек», потом забрала документы из школы. Ирка поймала меня после уроков. Смущаясь, клюнула влажными губами в щёку.

      – Димка, ты – единственный нормальный человек в этой школе, – сказала она, блестя красными глазами.

      А я просто пожелал ей больше не вляпываться в дерьмо. Прикольно так-то: для Тима не такой тупой и уродливый, как остальные; для его Ирки – единственный нормальный из всех. Я просто в топе среди людей со сбитыми набекрень мозгами. Король психов.

      Ирка ушла вдаль по аллее нетвёрдой походкой: сутулая, отяжелевшая, а я думал: нашла б ты себе занятие, которое будет настолько огромным, что вытеснит нескладную фигуру Тимура Дзагоева из твоей головы. А что это будет – плетение фенечек или выращивание детишек абсолютно пофиг. Не сможет – будет вечно помнить его «Если ты уйдёшь, я повешусь!». Сказанное злое слово может отравить всю жизнь.

      На следующий день я пришёл из школы, а у нас гость. В обшарпанном кресле сидел незнакомый мент и курил сигарету. Мама показала мне на диван:

      – Присядь. Это – Томас Ионасович. Расскажи ему всё про нападение.

      Я рассказал. Мент почиркал в блокнотике. Совместными усилиями мы вспомнили номер его оранжевой «ласточки». Я объяснил, как найти гараж. Предложил показать, но он сказал:

      – Нет, не надо.

      Я ушёл к себе, а Томас Ионасович не торопился. Он рассказывал маме ментовские байки, мама восхищённо смеялась.

      Вечером ей позвонили, она бросила в трубку: «Сейчас, бегу», – и правда убежала.

      Вернулась поздно, когда я уже спал и общаться ни с кем не собирался. Села на край моей кровати и щёлкнула ночником. Я протирал глаза, а она грустно на меня смотрела.

      – Я в милиции была. Они его поймали.

      – Кого «его»? – не сразу въехал я.

      – Романчикова.

      – И что?

      – Меня завели к нему в камеру. Он был сильно избит. Говорят, оказал сопротивление при задержании. Увидел меня и на колени упал, умолял его простить. По-настоящему на коленях ползал, представляешь?

      – Простила?

      Мама посмотрела на моего спящего брата и вздохнула.

      – Томас дал мне дубинку. Говорит: отведи душу.

      Редкий случай: говорила она с трудом, выдавливая из себя слово за словом. Обычно было наоборот.

      – Я вчера очень сильно за тебя перепугалась. Подумала: а вдруг ты не успел бы увернуться? Вдруг у этого урода всё получилось бы? А ты у меня такой красивый…

      Она погладила меня по щеке, я смущённо отстранился: «Ну, мам!»

      – Я, когда в милицию шла, хотела его убить. А он такой жалкий оказался, елозит передо мной по полу, рыдает. Весь в соплях, в крови… Я не смогла его ударить. Томас сказал, что он уедет из города и больше никогда здесь не появится. Сказал, нам больше нечего бояться.

      – Хорошо, конечно, – хмыкнул я. – А может он за стёкла разбитые денег даст, и за мою испорченную куртку?

      – Уже дал. Купим тебе новую, лучше этой.

      – Лучше кассеты. Куртка у меня есть.

      – Совсем свихнулся со своей музыкой, – устало вздохнула мама. В голосе