Стивен Джобс. Нарцисс из Кремниевой долины. Геннадий Прашкевич

потребностям».

      Уолтер Айзексон не раз утверждал, что юный Стив рос не только с ощущением некоей своей брошенности, но и с ощущением того, что он – особенный[19].

      А еще – рано проявившееся чувство прекрасного.

      Мы уже говорили о движении хиппи (битников). Довольно рано Стив прочел известную «Сутру Подсолнуха», написанную в 1956 году Алленом Гинзбергом, одним из лидеров хиппи. В этой сутре для Стива сливалось воедино многое, как и для ее автора. Поэтому и цитируем ее полностью.

      Я бродил по берегу грязной консервной свалки,

      и уселся в огромной тени паровоза «Сазерн Пасифик»,

      и глядел на закат над коробками вверх по горам,

      и плакал.

      Джек Керуак сидел рядом со мной на ржавой

      изогнутой балке,

      друг, и мы, серые и печальные, мы одинаково

      размышляли о собственных душах

      в окружении узловатых железных корней машин.

      Покрытая нефтью река отражала багровое небо,

      солнце садилось на последние пики над Фриско,

      в этих водах ни рыбы, в горах – ни отшельника,

      только мы, красноглазые и сутулые,

      словно старые нищие у реки,

      сидели усталые со своими мыслями.

      «Посмотри на Подсолнух», – сказал мне Джек.

      На фоне заката стояла бесцветная мертвая тень,

      большая, как человек, возвышаясь из кучи

      старинных опилок.

      Я приподнялся, зачарованный,

      это был мой первый Подсолнух,

      память о Блейке – мои прозрения —

      Гарлем и Пекла восточных рек,

      и по мосту – лязг сэндвичей Джоза Гризи,

      трупики детских колясок, черные стертые шины,

      забытые, без рисунка, стихи на речном берегу,

      горшки и кондомы, ножи – все стальные,

      но не нержавеющие,

      и – серый Подсолнух на фоне заката,

      потрескавшийся,

      унылый и пыльный,

      и в глазах его копоть и смог,

      и дым допотопных локомотивов;

      венчик с поблекшими лепестками,

      погнутыми и щербатыми, как изуродованная

      корона,

      большое лицо, кое-где повыпали семечки,

      скоро он станет беззубым ртом горячего неба,

      и солнца лучи погаснут в его волосах, как

      засохшая паутина…

      Не святая побитая вещь, мой Подсолнух, моя душа, —

      как тогда я любил тебя!

      Эта грязь была не людской грязью,

      но грязью смерти и человеческих паровозов,

      вся пелена пыли на грязной коже железной

      дороги,

      этот смог на щеке, это веко черной нужды, эта

      покрытая сажей рука или фаллос,

      или протуберанец искусственной, хуже, чем грязь —

      промышленной современной всей этой цивилизации,

      запятнавшей твою сумасшедшую золотую корону —

      и эти туманные мысли о смерти, и пыльные

      безлюбые глаза,

      и

19

Ibid. P. 10–11.