Целитель-8. Валерий Петрович Большаков

делал на прикладе, а потом бросил. Глупости это, да и зачем винтовку портить? А у меня «Манлихер» был, с цейсовской оптикой. Вещь! В сорок третьем, правда, на «Маузер» перешел – когда тут немцы появились. Этих я снимал с особым чувством. Ага… Пришли!

      – Ничего себе, – вежливо удивился я.

      Избушка притулилась к отвесному боку скалы, а огромные ели обступили ее полукругом, как стража, застя черно-зелеными лапами. Даже продравшись через их колючий заслон, мало что увидишь. Бревенчатые стены, и те скрывались за штабелями торфа – утепление по древней методе. А крышу прятал нарезанный дерн – из-под шапочки зернистого снега выглядывали спутанные космы бурой травы. В мае кровля зазеленеет, растворяясь в лесу совершенно.

      Всё это я видел, примечал, но стрелка эмоционального отклика дрожала у нуля. Лишь бы спрятаться, забиться – и пропасть для суетного мира.

      – Прошу! – Кузьмич отворил толстую дверь, подвешенную на кожаных петлях, и я, пригибая голову, вошел.

      – Основательно…

      – А то! – гордо хмыкнул дедок.

      Пол выстилали деревянные плахи, вроде шпал, сбитые аккуратно и почти без щелок. Земляную крышу подпирали два вильчатых столба, а потолка как бы и не было – над головою скрещивались стволы балок и стропил, между которых желтыми пузырями продавливалась береста. Правда, увидеть «гидроизоляцию» из березовой коры было затруднительно – сверху, цепляясь за штырьки, свисали шуршащие пучки трав и соцветий.

      – Скидывай свою одежу, тут тепло, – Кузьмич притворил дверь и прошел в угол, где топился камин из дикого камня. На решетке парил большой котелок, а почерневшие головни изредка распускали языки пламени, облизывая круглое дно.

      Я стянул с себя куртку – сразу стало легко плечам – и опустился на край топчана. Рука погрузилась в густой коричневый мех.

      – Пришлось завалить косолапого, – вздохнул дед, ловко кромсая щучью тушку. – Обнаглел, потому что…

      Забросив рыбьи шматики в котелок, Кузьмич поколдовал, добавляя вареву травок и кореньев. Дух такой пошел, что всё мое нутро скрутилось в голодном спазме. Макароны по-флотски в придорожной кафешке не в счет…

      – Не спрашиваю, что случилось, – дедок неожиданно взял серьезный тон, приводя меня в замешательство. – Вижу, что худо, да и ладно. Уж не знаю, случайно наши дорожки скрестились, или жребий таков, а только, пройди ты тут часом позже, не застал бы меня. Уху я на дорожку варил. Поем, думаю, да и свалю. Обратно в Ленинград. Надышался вдосталь! Ага… Я сюда вернусь, когда ягода поспеет, морошка да княженика. Вот уж, где красотень! А ты оставайся. Только, когда уйти надумаешь, дверь на засов, чтоб зверье не безобразничало… – легко вскочив, он поднял крышку самодельного ларя. – Тут, вон, и соль, и сахара чуть, и сухари… И заварка! Снасти мои на стенке. Ружья нет, да и ни к чему оно тут… Короче, поправляйся. Здешняя тишь душу лечит безо всяких снадобий… – дед принюхался, и потер руки, заново обращаясь в веселенького балагура: – Кажись, поспела ушица! Налетай!

      * * *

      Сумерки опадали на Сегозеро,