Горемыка Павел. Максим Горький

почему-то гомерическими драками и обоюдным озлоблением. Панька не умел увлекаться живой прелестью игр и ко всему относился слишком рассудочно и взросло, это производило на всех охлаждающее и неприятное впечатление. Его избегали наконец, он это чувствовал.

      А однажды вышел такой случай: отправились в лес за грибами, и Панька, любивший лес, умягчавший его и навевавший своим меланхолическим шумом на его душу много тёплых и мягких дум, незаметно отбился от товарищей в сторону. Бродя между деревьев и пристально оглядывая землю, он мурлыкал песню, наслаждался тёплым и сочным запахом перегнивших листьев, шорохом травы под ногами и бойкой жизнью букашек, муравьёв… Издали до него доносились голоса товарищей.

      – А где ж подкидыш? – крикнул кто-то.

      – Вот больно нужно! не потеряется, небойсь!

      – Всегда надутый, как сыч или как будочник Арефий…

      – А может, будочник и есть его отец?

      И ребята звонко засмеялись.

      Паньке стало холодно и темно от этих фраз. Он осторожно пошёл вон из леса, чувствуя себя обиженным; но скоро эта обида перешла в злость. Ему захотелось отомстить, и он чувствовал себя вправе сделать это.

      Тогда, выйдя на опушку, он крикнул во весь голос тоном радости и интереса:

      – Эй, братцы, айда скорей! Что я нашёл! – А когда к нему на голос выбежали двое, он бросился на них и, отколотив обоих, ушёл, сопровождаемый руганью и оскорблениями.

      Всё время до самого города они шли в отдалении от него и ругались, смеялись над ним, боясь подойти ближе, ибо он был силён и вступать в открытый бой с ним было опасно, в чём им не раз приходилось убеждаться.

      А Панька пришёл домой и тоскливо задумался о чём-то. Арефия не было дома, наступал вечер, в будке было темно и тихо. Тишину нарушали только зяблик и чиж, недавно приобретённые и ещё не успевшие обсидеться. Они привлекли внимание Паньки.

      Он долго смотрел, как они прыгают в клетке, просовывают головы сквозь прутья, и вдруг, быстро вскочив на стул, снял клетку и, отворив дверцу, высунул её в открытое окно. Птицы быстро улетели. Панька даже не заметил, как это было; отвлечённый в сторону чем-то другим, он снова сел за стол и, положив голову на руки, снова задумался…

      Пришёл Арефий.

      – Выпустил я птиц-то, – встретил его Панька. Он сказал это вызывающим тоном, и взгляд его сверкал вызывающе.

      Арефий посмотрел на стены, потом в лицо Паньки и коротко спросил:

      – Зачем?

      – Так! – всё с тем же выражением в тоне и глазах ответил Панька.

      – Ну… твоё дело.

      – А ты что ж не поругаешь меня? – задорно заявил Панька.

      Арефий поднял брови и усы кверху и пристально посмотрел в лицо приёмыша.

      – Разве я когда тебя ругал? – грустно изрёк он и стал гладить себя по колену ладонью.

      – То-то что нет. А все ругают. Уж и ты бы, что ли, вальнул. Всё уж равно.

      Арефий смущённо заёрзал по лавке. Панька смотрел на него совсем взрослым и очень злым человеком.

      Воцарилось тяжёлое молчание. Даже птицы, казалось, присмирели и слушают,