Золотой храм. Юкио Мисима

на спине, свесив голову набок. Я наклоняюсь и со вкусом целую его в губы.

      – Может, спинкой кверху перевернуть? – спрашивает шеф-повар.

      – Нет, так нормально, – отвечаю я.

      Мне хочется, чтобы было видно широкую грудь, похожую на янтарный щит.

      Второй повар снимает с полки огромное овальное блюдо как раз в человеческий рост. Вид оно имеет необычный: по краю в нем проделаны маленькие отверстия – пять с одной стороны и пять с другой.

      – Раз-два, взяли! – дружно крякают повара и перекладывают юношу на блюдо.

      Довольно насвистывая, они накрепко привязывают тело, пропуская шнурок сквозь отверстия. По всему видно, что дело это для них привычное. Потом красиво обкладывают лежащего со всех сторон листьями салата. Сбоку пристраивают разделочный нож и большую вилку.

      – Раз-два, взяли! – снова хором вскрикивают повара и поднимают блюдо.

      Я распахиваю дверь в столовую.

      Нас встречает торжественная тишина. Блюдо водружается посередине ослепительно-белой скатерти. Я возвращаюсь на свое место во главе стола, высоко поднимаю разделочный нож и вилку. Спрашиваю:

      – С какого места начнем?

      Все молчат, лишь подаются лицами к блюду.

      – Наверное, отсюда, – решаю я и вонзаю вилку прямо в сердце связанному.

      В лицо мне ударяет фонтан крови. Ножом я аккуратно отрезаю от груди тонкий ломтик мяса…

      От малокровия я вылечился, но от «дурной привычки» избавиться так и не сумел.

      В гимназии я не мог отвести глаз от молодого учителя геометрии. Говорили, что раньше он работал тренером по плаванию; у него был зычный голос и обожженное солнцем лицо рыбака. Помню, как-то зимой я сидел на его уроке, засунув левую руку в карман (было зябко), и списывал с доски в тетрадь условия задачи. Но вскоре взгляд мой устремился на самого учителя, рука писать перестала. Он прохаживался по классу, молодым громким голосом поясняя задачу.

      Чувственность уже всецело подчинила себе мою повседневную жизнь. Я смотрел на учителя и представлял его в виде обнаженного Геракла. Когда он повернулся спиной, стер тряпкой с доски написанное и стал выводить какие-то формулы, я вообразил, как под его пиджаком перекатываются могучие мышцы бурделевского Геракла, натягивающего лук. И не смог удержаться – предался «дурной привычке» прямо во время урока…

      На перемене, низко опустив затуманенную голову, я вышел в коридор. Ко мне подошел одноклассник, в которого в ту пору я был тайно и безнадежно влюблен. Как и Оми, он был второгодником.

      – Ты вчера навещал семью Катакуры, да? – спросил предмет моей неразделенной страсти. – Ну как там?

      Катакура учился с нами в одном классе; это был тихий, ласковый мальчик, болевший чахоткой и в конце концов умерший. Накануне как раз состоялись похороны. Приятели говорили, что в гробу Катакура выглядит кошмарно – лицо как у самого дьявола, поэтому я подождал, пока тело кремируют, и лишь потом явился к родителям покойного с соболезнованиями.

      Я не нашелся что ответить и лишь буркнул:

      – Да