Белые одежды. Не хлебом единым. Владимир Дудинцев

этой биологической наукой сегодня все стали следователями, – ворчал Цвях. – Смотрят друг на друга, норовят с хвоста зайти. Конечно, в таких условиях держи ухо востро. Брякнешь что не так – и нет человека.

      Сами того не замечая, они постепенно нагоняли шеренгу студенток. Девушки спорили о чем-то, то и дело останавливались, бросали растопыренные пальцы одна другой в лицо. Когда Федор Иванович и Цвях подошли к ним вплотную, студентки опять остановились. «Гнать, гнать его надо из комсомола!» – услышал Федор Иванович одно и то же, несколько раз повторяемое на разные голоса. С клюющими движениями головой.

      – Кого это вы так, девушки? – Цвях, широко улыбаясь, остановился перед ними.

      – Вы были на собрании? – спросила одна, и из мрака выступила ее юная красота, одухотворенная спором.

      – Оттуда идем…

      – Значит, слышали все! – наперебой сердито защебетали они. – А как же! Он же вейсманист-морганист! Вчера мы с ним поспорили…

      – Это что, ваш товарищ?

      – Сашка Жуков? Какой он товарищ! «Товарищ»!.. У Стригалева днем и ночью торчал. Все знал и молчал…

      – А-а… – вдруг прокаркал в темноте некий узенький человечек, подошедший сзади. – Тогда правильно! Мало ему, дрянь такая! Исключить его! Посадить! Расстрелять! – удаляясь, каркал он с тончайшей издевкой.

      – Вот видите! – сказал Цвях, постепенно переходя к нотации. – Вот так необдуманно покричите на улице – и получится как донос. Глядишь, и из института человека исключат…

      – И правильно сделают! – крикнула красивая и поджала губы. – Мы с ним не разговариваем!

      Почти бегом Федор Иванович и Цвях бросились от них наутек.

      – Ну цыплятки! – крякал и качал головой Цвях. – Совсем как у тети Поли! Клюют…

      – Я их не могу осуждать, – негромко сказал Федор Иванович. – Сам в детстве клевал…

      – Да, ты прав, прав. Юность – страшная вещь. Даже когда за правое дело бросается в огонь, она и тут бывает страшна, потому как не понимает же, не понимает ни черта! А рука уже тяжелая, как у большого. Я-то был тогда совсем ведь молодым, когда на крест веревку…

      Они надолго замолчали. Потом Цвях развел руки, словно обнимал надвигающуюся ночь, и глубоко втянул в себя воздух.

      – Прямо на глазах потемнело. А чувствуешь, Федя, какой воздух? Ночь любви! Погуляем напоследок?

      Федор Иванович послушно подчинился, и они свернули в парк.

      – Брось курить в такой вечер, – сказал Цвях и, выхватив у него изо рта папиросу, бросил. – Дыши и мечтай. Знаешь о чем? О прекрасной женщине.

      Они брели между деревьями, почти впотьмах. Иногда мимо них в теплом мраке скользили, неслышно уклонялись в сторону темные человеческие фигуры, сгустки тайны, все по двое – одна тень высокая, другая пониже. И Федор Иванович каждый раз угрюмо всматривался в них, прислушивался к тихим голосам.

      Утром в субботу они, разбросав на койках свои вещи, складывали их в чемоданы.

      – Никак вчерашний денек из головы не идет, – говорил Василий