Темные аллеи. Окаянные дни. Повести и рассказы. Иван Бунин

Был? А я был! Я в ней семь ден сидел, – много он мне булок-то давал, доктор-то твой? Много?

      – Да дурак, – перебил Митрофан, – булки не всем же полагаются: это по болезни.

      – А! По болезни? Ну, и подавись он ими, пузо его лопни! – крикнул Аким.

      И, бешено озираясь, шваркнул длинную ложку в «реденькую кашку» и пошел в шалаш.

      Там он, со свистом дыша, зажег лампочку, и в шалаше стало уютно. Потом достал откуда-то из-под крыши ложки, кинул их на стол и крикнул: «Несите, что ль, кулеш-то!» Пекарь встал и пошел за чугунчиком. «Милости просим», – сказал он, проходя мимо Кузьмы. Но Кузьма попросил только хлеба, посолил его и, с наслаждением жуя, опять вернулся к скамейке. Стало совсем темно. Бледно-голубой свет все шире, быстрее и ярче озарял шумящие деревья, точно раздуваемый ветром, и при каждом сполохе мертвенно-зеленая листва становилась на мгновение видна, как днем, после чего все заливалось могильной чернотою. Соловьи смолкли, сладко и сильно цокал и рассыпался только один – над самым шалашом. «Даже не спросили, кто я, откуда? – думал Кузьма. – Народ, пропади он пропадом!» И шутливо крикнул в шалаш:

      – Аким! А ты и не спросил даже: кто я, откуда?

      – А на что ты мне нужен-то? – ответил Аким.

      – Я вот его о другом спрашиваю, – послышался голос пекаря, – сколько он от Думы земли чает получить? Как думаешь, Акимушка? А?

      – Я не письменный, – сказал Аким. – Тебе из навозу видней.

      И пекарь, должно быть, опять смутился: на минуту наступило молчание.

      – Это он насчет нашего брата, – заговорил Митрофан. – Я рассказывал как-то, что в Ростове бедный народ, пролетариат то есть, зимой в навозе спасается…

      – Выйдет за город, – радостно подхватил Аким, – и – в навоз! Зароется не хуже свиньи, и горя мало.

      – Дурак! – отрезал Митрофан. – Чего гогочешь? Застигнет бедность – зароешься!

      Аким, опустив ложку, сонно посмотрел на него. И снова с внезапной запальчивостью раскрыл свои пустые ястребиные глаза и бешено крикнул:

      – А-а! Бедность! По часам захотел работать!

      – А как же? – бешено крикнул и Митрофан, раздувая свои дагомейские ноздри и в упор глядя на Акима блестящими глазами. – Двадцать часов за двугривенный?

      – А-а! А тебе бы час за целковый? Дюже жаден, пузо твое лопни!

      Но ссора столь же быстро и потухла, как разгорелась. Через минуту Митрофан уже спокойно говорил, обжигаясь кулешом:

      – Это он-то не жаден! Да он, дьявол слепой, за копейку в алтаре удавится. Верите ли – жену за пятиалтынный продал? Ей-богу, не шучу. Там у нас в Липецке есть такой старичок, Панков прозывается, тоже прежде садовничал, ну, а теперь на покое и очень любит это дело…

      – Аким, значит, тоже липецкий? – спросил Кузьма.

      – Из деревни Студенки, – равнодушно сказал Аким, точно и не про него шел толк.

      – При брате живет, – подтвердил Митрофан. – Землей, двором сообча владеет с ним, но только все-таки вроде как заместо дурачка, и жена от него, конечно, уж сбежала; а отчего сбежала – как раз от этого от самого: сторговался с Панковым за пятиалтынный, чтоб пустить