Трёхногая собака. Скетчи-о-трёх-ногах. Юля Болдырева

уткнуться в роскошный в своём бесстыдном распутстве куст отцветающих пионов – склонили головы вниз под собственной тяжестью.

      Выйти в чёрную сплошную бархатную ночь и запрокинуть голову вверх. Смотреть туда, где Большой и Малый ковш, и Кассиопея, и другие какие угодно звёзды, метеориты, планеты, туманности, причудливо закрученные в спирали и вихри.

      Смотреть вверх, пока не заболит с непривычки шея. Смотреть и думать о бесконечности и чёрных дырах, в которых всё превращается в ничто.

      Выйти и слушать ленивый лай собак, дальний шелест шин по дорогам, тонкий свист какой-то пичужки и огромную властную, ни с чем не сравнимую драгоценную тишину.

      Выйти и почему-то вспомнить вкус сочных спелых поздних яблок, непременно с отбитым мягким боком. И сладкой переспевшей вяжущей черёмухи. До слюны во рту и сведённых скул.

      Выйти и чувствовать себя свободной от времени года, обстоятельств и обязательств, скуки и страха, национальностей и территорий, возраста и ожиданий.

      Выйти и объяснить миру, что пришёл не бороться, а любить. Таким, какой есть. И ничего не просить взамен.

      Молитва

      В лысеющем парке я видела дедушку. Он был маленьким, сгорбленным, одетым во что-то тёмное, я не запомнила.

      Он вёл на странно длинном поводке коричневого пуделя. Я ещё подумала, что таким же пуделем, только чёрным, был Мефистофель, когда впервые проник в келью Фауста, называя себя «частью силы той, что без числа творит добро, всему желая зла».

      Дедушка постоянно крестился, низко опустив голову. Я в растерянности вертела головой в поисках церкви, но её не было поблизости – одни кусты, лавочки, дома.

      Чем больше я отдалялась, тем больше фигура казалась знаком вопроса. Она как будто говорила: Почему это с нами происходит? За что нам всё это?

      Я шла и думала, что так выглядел старенький провизор из романа Мариенгофа «Циники»:

      «В детские годы я был уверен, что у Бога лицо старенького провизора Моносзона. Когда меня без вины стегали ремнем, я огорчался за Богa. Мне казалось, что он, как Лев Моисеевич, засунул за какой-то шкапчик свои очки и потому плохо видит, что делается на земле».

      Пасха

      Пакеты выцветшие, краска кое-где стерлась, ручки перекручены. Внутрь лучше на заглядывать – там, на самом дне, вперемежку лежали карамельки и шоколадные конфеты, вафли, леденцы и разноцветные яйца.

      Бледно-голубые, желтые, красные и, конечно, сочного кирпичного цвета – от луковой шелухи. Эти яйца, с треснувшей скорлупой, местами оголённые, с коричневыми подтёками на белке – были нашими сокровищами.

      Тогда, в солнечный апрельский день, девятиэтажки были выше. С самого утра мы выбегали из дома. Сначала – в «Стекляшку», магазин, где были пустые прозрачные полки и большие стекла.

      Мы никогда не готовились заранее. Брали день-в-день кассету яиц и кулёк шоколадных конфет. Целлофановый пакет, надорванный