Политическая преступность и революция. Чезаре Ломброзо

оставляют дело в незаконченном виде и часто попадают в руки настоящих преступников и настоящих сумасшедших.

      Лучшим примером движений такого рода я считаю начало Французской революции 1789 г. Она сразу была встречена общим сочувствием, выразившимся в подаче 5 000 000 голосов за Генеральные Штаты, а несколько лет спустя эти пять миллионов свелись в 700 000, так что при вторжении герцога Брауншвейгского ему можно было противопоставить только 40 000 волонтеров. Но в это время власть начала уже переходит в руки сумасшедших и преступников. Вот почему Французская революция отличалась жестокостями и почему она оказалась непрочною.

      В таких случаях трудно сказать с первого взгляда, идет ли дело о революции или о простом бунте; а при анализе отдельных характеров не всегда можно отличить революционера от бунтовщика, являющегося преступным, тем более, что характеры эти в большинстве случаев оказываются средними, ничем не выдающимися. Только один успех сегодня делает революционером того, кого вчера следовало считать за бунтовщика, а мы не можем принимать в расчет успех при обсуждении антропологических характеров с общей точки зрения.

      Помимо этого самая законная революция не может обойтись без некоторых насилий, хотя и представляющих собою проклевывание скорлупы, но все же очень чувствительных для этой последней. Вот о них-то и нельзя определенно высказаться с первого взгляда. Эта задача может быть решена лишь гораздо позднее, когда насилие будет оправдано всеобщим сочувствием, успехом дела и вполне выяснившимися добрыми намерениями, а для этого нужно время, и много времени.

      Французская революция и Сицилийская Вечерня, например, хотя и были вызваны вполне справедливыми причинами и совершились при участии высших классов народа, но запятнали себя такими неслыханными преступлениями, что этой своей стороною принадлежат к числу наивозмутительнейших бунтов, тем более, что и результаты их далеко не соответствовали ожиданиям, не оправдали средств. В самом деле, Сицилия выиграла только то, что заменила анжуйское владычество испанским, а экономические реформы, достигнутые Французской революцией, были сравнительно ничтожны; да их можно было бы добиться, просто продолжая легальное движение, начатое энциклопедистами[72].

      По этому поводу Ренан сказал во Французской Академии:

      «На революцию надо смотреть как на приступ священной болезни, по выражению древних. Лихорадочное состояние может быть благотворным, если оно служит признаком внутренней работы, но не надо, чтобы оно повторялось. Революция осуждена бесповоротно, если через сто лет после нее приходится начинать сначала, вновь искать путей и бороться с заговорами да анархией.

      Как бы то ни было, после всего нами сказанного, разница между краткой борьбой, сопровождающей революцию, задолго подготовленную и отвечающую потребностям времени, с одной стороны, и грубой, насильственной оппозицией общим законам мизонеизма – с другой, становится вполне ясною. А так как

72

Сама Декларация прав человека, если и могла быть приложена к жизни в то время, когда революция совершилась при помощи монархии, то, попав в руки республики, потеряла всякое значение. Так, среди прав человека значилась свобода религиозной мысли, а Конвент при Робеспьере гильотинировал тех, кто не соглашался поклоняться придуманному им Высшему Существу; в Правах содержалась гарантия ненаказуемости иначе, как по суду, а Конвент при министре юстиции Дантоне сотнями душил заключенных в тюрьмах; Права дозволяли арестовывать граждан только по приказу судьи, а Конвент арестовывал прямо в заседании даже депутатов (жирондистов). В принципах, провозглашенных в 1789 г., значилось уважение к независимости народов, а Директория по настоянию философа Lareveillère-Lepaux предписала Бона-парту сдать Милан австрийцам (Боифадини).