Суррогат. Вячеслав Борисович Репин

в этом нуждаются больше всего. Чтобы не оставаться наедине с собой, с неумолимой правдой о происходящем. Чтобы рассчитывать хоть на какое-то утешение перед кончиной, для многих неминуемой. Заговор молчания – что может быть тяжелее? Как я понимал, именно эти обязанности, что-то вроде внештатного психолога-утешителя, ему и перепадали на работе.

      Поль приводил другой яркий пример – случай своего отца. Последние дни его жизни стали испытанием для всей семьи. Отец его, находясь в больнице, стал испытывать страсть с шоколаду и буквально объедался им. И тем самым вызывал у окружения трудно передаваемые эмоции. Жалость вперемешку с отвращением. Человек умирал, но был совершенно не способен думать о главном. Как это объяснить? Только самой системой, уверял Поль. И кто бы мог подумать, что однажды всё к этому придёт?

      – Да кто вообще на это способен? – усомнился я в приводимых доводах. – Думать о главном, когда уже всё… Не знаю.

      Отвечая сам себе, я попытался рассказать ему про Афонскую костницу при русском монастыре, о том, как вообще можно относиться к смерти, если смотреть на всё другими глазами – глазами тамошних монахов. Хотя вряд ли сам я верил всерьёз, что приготовление кладбищенских останков к переносу в костницу, их очистка от всего лишнего, отмачивание зловонных костей в вине, а именно такова была процедура, – выполняется будто бы с полнейшим хладнокровием и с абсолютным бесстрастием, как мне рассказывали в монастыре. Ведь всё-таки прах…

      Снова мы обсуждали невесть что. Поль внимал мне с глухим непониманием. Вот тебе на. По глазам собеседника я понимал, что он замкнулся. Вот так каждый раз и происходит, когда имеешь дело с русскими, – читал я по его глазам. Вроде бы такие же люди, как и все. Да не совсем. Говоришь с ними, говоришь и – бац…

      Именно на Афоне, – добивал я Поля увиденным и услышанным, – мне стало ясно, что в Москве мне больше делать нечего. Именно после возвращения с Афона я спустил с рук свой книжный бизнес, кормивший меня последние годы, с болезнью жены, конечно, запущенный. Заодно я смог продать и ценную картину, портрет моего же дальнего родственника, написанный известным художником, чтобы на эти средства уехать пожить вдали от всего. Так что прошу любить и жаловать, – представлялся я в новом свете и с пониманием разводил руками.

      В ответ Поль разочарованно покачивал головой. Ты, мол, всё шутишь. Дошутишься…

* * *

      Макси нагрянул ко мне в гости ещё дважды, каждый раз без предупреждения и не отпрашиваясь в интернате, а попросту давая дёру. Отцу я уже не звонил. Зачем раздувать из мухи слона? Проще было замять всё по-семейному. Да и Поль перестал мне названивать, работа и заботы втянули его с головой.

      Как-то вечером, после некоторого перерыва, Поль позвонил мне и огрел меня странным предложением. Он вдруг просил меня отправиться на Крит, да ещё и вместе с Макси…

      На Крите жил его сводный брат. Брат работал в службе техобслуживания местного аэропорта, и иногда ему доставались льготные