Раубриттер III. Fidem. Константин Соловьев

он не считает свой обет выполненным и чего-то ждет? Маркграф, тоже испытывавший душевное беспокойство, прямо обратился к нему, но сир Сигирик твердо сохранял молчание. Это уже походило на непристойность, шутка, в чем бы она ни заключалась, оказалась затянута. Кажется, только тогда сообразили послать за слугами и пилой. И тогда…

      – Ну? – первым не выдержал Франц. – Чем все закончилось.

      – Все закончилось скверно, сир Бюхер. Потому что только лишь стих визг лезвия, прогрызающего бронеплиты, прямиком на убранный пиршественный стол рухнуло зловонное полуразложившееся тело. Сир Сигирик выполнил свой обет.

      – Но как такое могло статься? – растерянно спросил Франц. – Он же…

      Томаш хрипло рассмеялся, наслаждаясь его обескураженностью:

      – Двигался? Да, конечно. Автопилот. Сир Сигирик умер вскоре после того, как начал свое паломничество. Передозировка стимуляторов – не выдержало сердце. Все это время его доспех нес по радиоактивным пустошам гниющий труп своего хозяина. Этакая самоходная рака с мощами. Только сир Сигирик, как выяснилось, был отнюдь не святой… Я слышал, с тех пор паломничество Путем святого Иоанна потеряло в тех краях былую популярность.

      Часть четвертая

      Гримберт в который раз поблагодарил небо за то, что его лицо надежно укрыто пластами непроницаемой для взгляда серой брони, а то, чего доброго, пришлось бы объяснять благородным рыцарям причину возникшей на нем саркастичной ухмылки. История про сира Сигирика была известна ему как минимум в четырех различных вариантах, при этом ни один из них не касался ни паломничества, ни каких бы то ни было обетов. Самый правдоподобный из них утверждал, что сир Сигирик был настолько неумерен в чревоугодии, что в какой-то момент попросту не смог выбраться из своего доспеха, где в конце концов и задохнулся, как крыса в норе.

      Однако прерывать разглагольствования фон Глатца он не собирался. Сбавив громкость динамиков до необходимого минимума, сам он мысленно раз за разом возвращался к проповеди приора Герарда. Он думал, что позабыл ее, но сейчас, сидя в бронекапсуле «Судьи», обнаружил, что помнит многое почти дословно.

      «Я позволю вам прикоснуться сегодня к чуду. Отворю дверь, в которую вы стучите, и позволю увидеть, что находится за ней».

      В представлении Гримберта совсем не такая проповедь была уместна перед лицом сошедшего чуда. Чуда, которого так долго ждал заброшенный и посеревший от старости Грауштейн. Хороший проповедник не упустил бы такого шанса, он напоил бы паству сладкими душеспасительными речами, пронизанными апостольской мудростью и укрепленными надлежащими и к месту приведенными цитатами из святых отцов. Слова же Герарда были горьки, как яд. Он словно швырял чудо в лицо собравшимся, не испытывая при этом ни душевного трепета, ни почитания, одну лишь горячую презрительную ярость.

      Он знал, понял Гримберт. Знал цену этого чуда, такого нелепого и бесполезного. Вот откуда это сочащееся презрение в его