Частные случаи ненависти и любви. Виктория Черножукова

а губах улыбку, но было ясно, что только нежелание расстраивать дочь мешает Айе Германовне расплакаться. Лиза погрозила пальцем: «Ты мне обещала, мама! Постарайся не очень сильно грустить. Пожалуйста!»

      Стекло вагона глушило звук голоса, но мама поняла, кивнула, вытерла слезы, а папа покрепче обнял ее за плечи. Лиза еще раз махнула рукой, повернулась и пошла прочь.

      Понятно, что мама убита горем – потерять отца очень тяжело. Если бы умер Лизин папа, она бы тоже плакала. Это естественно. Вот жил-жил родной человек, а потом вдруг раз – и нет. Дед Герман тоже родной, но в ее, Лизиной, жизни места практически не занимал – ни в детстве, ни тем более теперь: он был какой-то «колючий». Казалось, заберись к нему на колени – все себе оцарапаешь. Даже целовал внучку как-то нехотя, будто клевался. Вся нежность – денежный перевод ко дню рождения с краткой припиской.

      Оказавшись на привокзальной площади, Лиза ждала трамвая недолго: бело-голубой вагон с троллейбусной штангой на крыше почти сразу выкатился из-за поворота. «Четверка» повезла Лизу к мосту через Даугаву и дальше в сторону Иманты. Она машинально листала глазами урбанистический пейзаж: трехногая телебашня на Закюсала, гигантский треугольник Национальной библиотеки, мемориальный комплекс в честь советских освободителей… В Риге она бывала сто раз, вряд ли за последние дни здесь что-то поменялось.

      Дедова смерть не была неожиданной: за последние годы Герман перенес два инфаркта, все понимали, что осталось недолго, но все-таки надеялись… Две недели назад случился инсульт, с которым организм уже не справился. Айя Германовна тут же прилетела в родной город – ухаживать. Позже к ней присоединились муж и дочь. Только по большому счету ухаживать уже было не за кем: когда Лиза увидела деда, тот был на аппарате жизнеобеспечения, в сознание так и не пришел. В общем, попрощаться с ним как следует не получилось.

      Похороны не произвели на Лизу особенного впечатления. Грустно, конечно, но маму было жальче, чем деда. На кладбище Лачупес было промозгло, несмотря на конец июня. Звучали бесконечные речи, потом, по обычаю, близкие и родственники кинули по горсти земли в открытую могилу, и Лиза со всеми. Затем крепкие парни, вооруженные лопатами, быстро закопали яму, ловко утрамбовали аккуратный холмик сверху. Вот, собственно, и все.

      Родители после похорон смогли задержаться в Риге всего на пару дней. Хотели остаться, но работа… Перед отъездом Айя Германовна долго обнималась с вдовой – второй женой деда, с которой мама при жизни Германа сохраняла натянуто-дипломатические отношения. Видимо, винила ее в разводе родителей, хотя Лиза сомневалась, что флегматичная, с белесым лошадиным лицом Инта подходит на роль разлучницы, да и добрых лет десять прошло между разводом и следующим браком, но логика здесь была бессильна. Общее горе примирило женщин: они плакали, обняв друг друга, – родители чудом не опоздали на поезд. Хорошо еще, что Инта не поехала провожать родственников на вокзал.

      По правде говоря, похороны вдову разбили и обессилили. За несколько дней из пожилой холеной дамы она превратилась в старушку: стала рассеянна, забывчива и постоянно плакала. Оставлять ее одну в таком состоянии было просто опасно, и Айя настоятельно попросила дочь задержаться в Риге. Это было предложение из тех, от которых нельзя отказаться, и радости у Лизы оно не вызвало.

      – Доченька! Мы ее единственные родственники! Хотя бы пару недель! В конце концов, ты уже взрослая. Должна понимать, что в жизни бывают ситуации, когда приходится чем-то жертвовать!

      Ужасное занудство! Но пришлось остаться. И вот теперь она едет в трамвае обратно в Иманту.

      Кажется, дед всегда там жил – в небольшом, но очень «европейском» двухэтажном нежно-розовом особняке в окружении аккуратного яблоневого сада.

      «Жил. Теперь не живет». – Ей стало ужасно грустно. Лизе Герман запомнился холодным, методичным и трудолюбивым. Добротный набор качеств для профессионального историка, но совершенно неподходящий для хорошего деда. Он редко проявлял чувства – даже голоса не повышал. Случалось, иногда молча клал внучке руку на голову и гладил ее ото лба к затылку – это было высшим проявлением родственного участия.

      Вот и дом. Лиза проскользнула в дверь, стараясь не шуметь. Ей сейчас не хотелось видеть Инту: все слова соболезнований, какие Лиза могла придумать, были сказаны еще на кладбище – о чем беседовать за чаем с убитой горем старушкой, она не представляла.

      Увы! Едва Лиза переступила порог, тут же услышала: «Вернулась? Зайди ко мне, пожалуйста!»

      Она послушно поплелась в старушкину «светелку». Густой запах валокордина встретил прямо в дверях.

      – Как вы себя чувствуете, Инта? Может, заварить чаю? Или хотите, я что-нибудь приготовлю?

      – Спасибо, дорогая. Не нужно. Давай лучше займемся чем-нибудь полезным. Горе надо проживать в труде, так говорила моя бабушка.

      Родным языком Инты был латышский, но русским она владела безупречно, и хоть и не без акцента, но с приемной внучкой беседовала исключительно на нем.

      – Ты же знаешь, что твой дедушка занимался наукой. Так вот остался его личный архив. Герман готовил книгу о тридцатых – сороковых