Пятое время года. Ксения Михайловна Велембовская

шурупы в тяжеленную, еще с дореволюционнных времен разломанную стремянку. В драненьких брюках, майке и шапочке из газеты полковник Орлов выглядел очень забавно, хотя, конечно, ни в чем другом и нельзя было заниматься такой адовой работой – размывать тридцатиметровый потолок, с которого дождем сыпалась грязная побелка. Леня с легкостью возил большой малярной кистью, насвистывал, с ведром воды скакал с табуретки на свои козлы, оттуда – на ненадежную лестницу, отчего просто захватывало дух, и, словно циркач, забирался под самый потолок.

      – Ленечка, передохни! Поешь! Я уже в третий раз грею щи. Хватит, Лень!

      – Отстань, Нин! Пойди-ка ты лучше погуляй.

      Часам к пяти вечера потолок стал сине-зеленым, а Леня – белым, как мельник.

      – Ну все, Нин, теперь пусть сохнет! Завтра с утра в Мосторг за обоями пойдем…

      Выбор обоев в Мосторге оказался до обидного скудным. Наверное, надо было догадаться купить обои в Берлине и отправить вместе с остальным грузом – коричневым пианино, двуспальной кроватью с резной спинкой, трюмо, перинами, постельным бельем, пылесосом и картинами, купленными в антикварном магазине графа Каменского. Через недельку-другую все это уже приедет в Москву.

      – Нин, смотри, какая красотища! Давай эти купим?

      На ярко-голубом фоне пестрели розовые цветочки в серебряных овалах.

      – Да, дорогой, очень красивые обои, но, к сожалению, они не подойдут к нашим новым золотистым занавескам.

      Более или менее приличные, светло-кофейные, обои с золотой продольной полоской нашлись в Пассаже. Двадцать пять рулонов плотной бумаги оказались безумной тяжестью. Ленечка разделил их на три части: отдельно связал три рулона – слабосильной жене и по одиннадцать себе в руки. Обратно по Кузнецкому он несся почти бегом.

      В первые дни этого проклятого ремонта, никогда прежде не замечавшая за Леней такой одержимости, она не на шутку перепугалась: не помешался ли Ленечка? Что же это такое: не ест, не пьет, в двенадцать ночи падает замертво, с шести утра снова машет кистью! – и вместе с тем не уставала восхищаться той увлеченностью, ловкостью, изобретательностью, с которыми Леня делал все – штукатурил, белил, отрезал кромку с обоев, держа их на коленях и снова скатывая в рулон, красил окна, предварительно проклеив их бумагой, мастерски управлялся с электрической проводкой.

      К концу второй недели комнату было не узнать. Бывшая гостиная стала еще наряднее, чем в детстве. Посверкивали и окна, и овальная люстра, и отдраенная полиролем старая мебель, струились золотистые занавески, на натертом паркете лежал коричневый немецкий ковер, а на овальном столе – бархатная скатерть с кистями.

      Оставалось только расставить чисто вымытую и вытертую посуду – чайный сервиз «кобальт», столовый «с бабочками», бокалы с коронами, хрустальные рюмки, высокие стаканы… – в старинный буфет из карельской березы. Водрузив на место последнюю статуэтку и закрыв стеклянные дверцы, растроганная до слез, она спрыгнула со стула и заключила в объятия своего замечательного мужа:

      – Бабушкин