Портрет. Юрий Сидоров

правый глаз и убедиться, что он не менее прекрасен, чем левый. И вот сейчас он, Мотька, видит полностью обращенное к нему лицо Ревмиры и убеждается, что она еще обворожительней, еще восхитительней, чем тогда, во время первого и пока единственного свидания в музее.

      – Чему улыбаешься? – Зарубин не сразу сообразил, что голос Кудрявцева обращен именно к нему. – Тебе все понятно? Вопросов не имеешь?

      Мотька замотал головой. Все его вопросы растаяли, как только в глазах возникла Ревмира, манящая и таинственная.

      – Тогда у меня к тебе вопрос имеется, – не унимался Кудрявцев. – Чего в комсомол заявление не подаешь? Сам ведь слышал, что товарищ Осипов сказал.

      – Так он… это… – замялся Матвей, – только сейчас сказал.

      – Не важно! – рубанул рукой Женька. – Сказал и точка! И вообще, Зарубин, ты после дня рождения сам не свой ходишь.

      – Это его не день рождения, а картина музейная доконала, – язвительно растянул рот в улыбке Хотиненко.

      – Да пошел ты! – взбрыкнул Мотя и добавил, куда именно, в более крепких выражениях.

      – Леха, а ты чего сам? – переключил на Хотиненко свое внимание Кудрявцев.

      – Чего сам? – не понял Лешка. – Я в музее со всеми побывал. Так сказать, культурный уровень повысил, и все, баста, пора на работу.

      – Не про то спрашиваю, – Женька махнул рукой в сторону. – Когда заявление в комсомол напишешь?

      – И напишу! – неожиданно громко заявил Хотиненко. – Вот хоть завтра напишу, чтобы меня прямо на трассе приняли!

      – Ладно, ребята, пошли ужинать. Вы там оставьте мне порцию, я пока Осипова разыщу. Надо же разобраться, кто нами руководить на прокладке линии будет, – подытожил Кузнецов и обвел бригаду взглядом. – А кто-нить вообще знает, как линию электропередач строить? Есть хоть один электрик?

      Ответом было молчаливое сопение поднимающихся на ноги и отряхивающих штаны от глинистой земли ребят.

      Матвей в общей толпе пошел в лагерь. Ребята уже свыклись с новостью о работе на трассе и без выходных, пришли в себя, и со всех сторон зазвучали обычные для возвращения домой шутки. Зарубин поймал себя на мысли, что назвал домом лагерь, брезентовую палатку… Дом – какое же это емкое слово. Матвей вздохнул и посмотрел на разгоряченные от смеха и улыбок лица ребят. Ведь у каждого из них, Лешка не в счет, был, да и есть, настоящий дом: родители, ну или хотя бы мать, братья, сестры… А у него, Мотьки, ничего такого никогда в жизни не было, сколько он себя помнит. Даже маму свою представить не может, только видит расползающееся от слез в глазах цветное пятно оседающего вниз окровавленного тела. Да еще стоящую рядом фигуру страшного человека в шинели с красной от крови шашкой в руке. От него исходит нестерпимый ужас и догоняет, окутывает со всех сторон…

      – Матюха, ты чего опять? Прямо сам не свой после музея! Чего стонешь? – Хотиненко дотронулся до руки Матвея. – Брось! Нашел по ком сохнуть, по картинке на стене.

      – Я… маму вспомнил… – тихо