Под покровом небес. Пол Боулз

минуту назад.

      Поезд пошел медленнее, медленнее, остановился. За окном непроглядная чернота ночи, нигде ни огонька. Откуда-то оттуда, извне, донесся голос, напевающий странную однообразную мелодию. Начинал ее всякий раз сверху, потом спускался ниже, ниже, пока не сорвется дыхание, и все это лишь для того, чтобы тут же начать сызнова и опять на верхах; в целом песня чем-то напоминала детский плач.

      – Это, что ли… человек? – недоуменно спросила Кит.

      – Где? – заозирался Таннер.

      – Слышишь? Пение.

      Он секунду послушал.

      – Трудно сказать. Давай-ка, до дна.

      Она выпила, улыбнулась. Потом стояла у окна, уставившись в черноту ночи. Вдруг говорит, да грустно так:

      – Мне кажется, я вообще не создана для жизни.

      У него даже лицо вытянулось.

      – Послушай, Кит. Я понимаю, ты нервничаешь. Потому-то я и взял с собой эту шипучку. Но ты уж как-нибудь все-таки успокойся. Не бери в голову. Расслабься. Нет ничего, что было бы так уж важно, ты ж понимаешь! Кто там это сказал-то…

      – Нет-нет-нет. Вот этого не надо, – перебила Кит. – Шампанское – да. А философия – нет. С твоей стороны это так мило – ну, что ты подумал о нем… Особенно сейчас, когда я поняла, зачем ты его с собой взял.

      Он перестал жевать. Выражение лица изменилось; взгляд стал жестче.

      – Что ты имеешь в виду?

      – То, что ты угадал, какая я в поездах всегда нервная дурочка. И ты не мог бы сделать ничего, за что я была бы тебе более благодарна.

      Его челюсти снова задвигались, он осклабился.

      – Да ну, пустяки. Мне самому оно изрядно помогает, как ты, наверное, заметила. Так что давай, за добрый старый «Мумм»! – Он откупорил вторую бутылку; поезд со скрежетом, трудно тронулся.

      То, что они снова едут, обрадовало ее еще больше.

      – Dime ingrato, porqué me abandonaste, y sola me dejaste…[40] – запела она.

      – Еще? – Он потянулся к ней с бутылкой.

      – Claro que sí,[41] – сказала она, одним глотком осушила чашку и сразу снова протянула ее к нему.

      Поезд то летел вперед, дергаясь и содрогаясь, то останавливался – пожалуй, даже слишком часто, причем каждый раз в местах, на первый взгляд совершенно ненаселенных. Но из окружающей тьмы всегда сразу раздавались голоса, что-то выкрикивающие на гортанном наречии горцев. С ужином покончили; не успела Кит прожевать свою последнюю инжирину, как Таннер уже полез опять под сиденье доставать из саквояжа очередную бутылку. Не вполне осознавая, что делает, Кит поковырялась пальцами в том месте, где спрятала сэндвич, вытащила его и положила в сумочку вместе с пудреницей. Он налил ей еще шампанского.

      – Это шампанское уже не такое холодное, как было то, – пригубив, сказала она.

      – А куда денешься.

      – Да нет! Все равно оно прелесть! По мне, пусть хоть теплое. Знаешь, по-моему, я уже здорово набралась.

      – Ба! Это с той малости, что ты выпила? – Он рассмеялся.

      – Да ну, ты меня не знаешь. Когда я расстроена или нервничаю, пьянею с первого глотка.

      Он бросил взгляд

40

«Скaжи, скажи, неблaгодaрный, / Зaчем я здесь опять одна?..» (исп.).

41

Ясное дело! (исп.)