Расшифрованный Лермонтов. Все о жизни, творчестве и смерти великого поэта. Павел Щеголев

не нашли вражды один в другом,

      Хоть оба стали жертвою страданья!

      Не мне судить, виновен ты иль нет.

      Ты светом осужден… Но что такое свет?

      Толпа людей, то злых, то благосклонных,

      Собрание похвал незаслуженных

      И столько же насмешливых клевет.

      Далеко от него, дух ада или рая,

      Ты о земле забыл, как был забыт землей;

      Ты счастливей меня: перед тобой,

      Как море жизни, – вечность роковая

      Неизмеримою открылась глубиной.

      Ужели вовсе ты не сожалеешь ныне

      О днях, потерянных в тревоге и слезах,

      О сумрачных, но вместе милых днях,

      Когда в душе искал ты, как в пустыне,

      Остатки прежних чувств и прежние мечты?

      Ужель теперь совсем меня не любишь ты?

      О, если так, – то небо не сравняю

      Я с этою землей, где жизнь влачу мою;

      Пускай на ней блаженства я не знаю,

      По крайней мере я люблю!

      1831 г.

      Лермонтов. Акад. изд. т. I, стр. 284–285]

* * *

      Я сын страданья. Мой отец

      Не знал покоя по конец;

      В слезах угасла мать моя;

      От них остался только я,

      Ненужный член в пиру людском,

      Младая ветвь на пне сухом;

      В ней соку нет, хоть зелена,

      Дочь смерти, – смерть ей суждена!

      1831 [?] г.

      [Лермонтов. Из стих. «Стансы». Акад.

      изд., т. I, стр. 285–286]

* * *

      Мы, юноши, полвека тому назад смотрели на университет как на святилище и вступали в его стены со страхом и трепетом.

      Я говорю о Московском университете, на котором, как на всей Москве, по словам Грибоедова, лежал особый отпечаток. Впрочем, всякий из восьми наших университетов, если пристально и тонко вглядываться в их питомцев, сообщает последним некоторое местное своеобразие.

      Наш университет в Москве был святилищем не для одних нас, учащихся, но и для их семейств и для всего общества. Образование, вынесенное из университета, ценилось выше всякого другого. Москва гордилась своим университетом, любила студентов, как будущих самых полезных, может быть, громких, блестящих деятелей общества. Студенты гордились своим званием и дорожили занятиями, видя общую к себе симпатию и уважение. Они важно расхаживали по Москве, кокетничая своим званием и малиновыми воротниками. Даже простые люди и те, при встречах, ласково провожали глазами юношей в малиновых воротниках. Я не говорю об исключениях. В разносословной и разнохарактерной толпе, при различии воспитания, нравов и привычек, являлись, конечно, и мало подготовленные к серьезному учению, и дурно воспитанные молодые люди, и просто шалуны и повесы. Иногда пробегали в городе – впрочем, редкие – слухи о шумных пирушках в трактире, о шалостях, вроде, например, перемены ночью вывесок у торговцев, или задорных пререканий с полициею и т. д. Но большинство студентов держало себя прилично и дорожило доброй репутацией и симпатиями общества[63].

      [И. А. Гончаров. Поли. собр. соч. СПб., изд. Маркса, 1899 г., т. XI, стр. 7–8]

* * *

      В ПРАВЛЕНИЕ ИМПЕРАТОРСКОГО МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

      № 221

      От пансионера Университетского Благородного Пансиона Михаила Лермантова

      ПРОШЕНИЕ

      Родом

63

Гончаров, бывший в университете одновременно с Лермонтовым, несомненно идеализирует Московский университет; это объясняется, может быть, тем, что он вспоминает главным образом последние годы своего пребывания. По указанию других современников преподавание шло вообще плохо (см. ниже свидетельства Герцена и Костенецкого). Возрождение Московского университета началось только со второй половины 30-х годов.