Золотая птичка. Макс Новиков

для фронта, для победы. Хотя, как далеко было до этого дня. Сколько горя и несчастий принесла война в каждый дом.

      На фронт-то сначала молодых забирали, потом с артелей стали работников забирать. Бабы на их место пошли. А летом сорок второго дошла очередь и до тяти нашего. Ходили мы его провожать, как и всех камбаряков, только плакали больше, а он нас успокаивал, будто на денек куда едет. Маме велел лошадь продавать, корову ни в коем случае не трогать. Меня по голове погладил, сказал, чтоб за младшими смотрела, матери помощницей была. Запрыгнул в товарный вагон, двери задвинули, – мы и помахать ему вроде, а он не видит.

      Обратно шли с вокзала, молча. Малые за нами плелись. А слезы из глаз ручьем бежали. А я как бы взрослее становилась с каждым шагом – ответственность ещё большую почувствовала. Теперь-то уж вовсе заботы всем весом лягут на нас с мамой. Подходили к дому, слышала, как дядя Савва играет на гармошке какую-то грустную песню. Ворота за собой закрыли, посмотрели с мамой друг на друга и заревели навзрыд.

      Лошадь продали, как и велел тятя. Нам за неё сколько-то деньгами дали и сена привезли для коровы. А жизнь-то пошла тяжелехонька.

      Выживали, как могли. Подоим утром корову. Молоко в бидоны налью, иду продавать. В базарный день иду на базар, в другой к солдатам или в столовую. Солдаты у церкви жили в бараке или хранилище, каком, не знаю, как сказать. Их старшина выносил котелки, в них молоко переливали. Деньги заберу и в школу скорей, на уроки. Мама хотя и работала, но денег на семью всё равно не хватало. Приходилось что-то придумывать, как-то выживать.

      А вот ещё. У солдатского барака на крыльце всё два военных стояли: один худой, длинный, как оглобля, и лопоухий; другой с большими влажными глазами, как у нашей коровы Марты, и такой же добрый. Длинный всё надо мной подтрунивал: «Вот кончится война, Зойка – я свататься приеду!» А я ему и говорю: «Приходи, у тебя уши-то вон какие! Тяте удобно будет за такие-то уши тебя по всей улице таскать!» Похожий на Марту давился дымом самокрутки от смеха, а длинный ворчал чего-то добродушно. Но без обиды мы шутили, по-доброму. Правда, они мне старыми такими казались: лица морщинистые, кашляли всё время.

      В столовую бегала с молоком. Частенько я там бывала. Столовая – длинное здание, в один этаж, два входа. Я через главный вход вбегала и, тут же у ближайшего стола, продавала молоко или солдатам или рабочим артели. Все друг друга знаем – поселок-то маленький, считай, что деревня. Вроде обратно уже бежать, а тут с кухни Нана Степановна меня кличет: зайди-ко, Зоя. Нальет мне в бидон супу по самую крышку – я кричу спасибо, уже убегая домой; только меня и видели. Со столовой прибегаю, меня уже младшие ждут. Мама к ночи приходила – на двух работах трудилась.

      Карточки тогда были, давали хлеб овсяный или ржаной. Ржаной хлеб был черный-черный. Я такого не до войны, не после войны не видела. Что в него добавляли, не знаю. На день 200граммов хлеба. Иногда сахар давали. Нам ещё моя бабушка Александра помогала. Она жила в доме с большим огородом у речки Камбарка.