Около музыки. Нина Дашевская

и посмотрел на крошечную ручку в его огромном кулаке и отполз тихонько в сторону буфета.

      А потом вернулся и увидел Никиту. Он стоял ко мне спиной, и вокруг него, конечно, толпился народ. А потом к нему подошел Гиреев. Я стоял за таким выступом, вроде колонны, и Гиреев меня не видел.

      Он подошел к Никите и ткнул в него моей тетрадкой.

      – На, – сказал он. – Жиду своему отдай.

      И Никита… Никита кивнул. Просто кивнул, и все.

      У меня подогнулись колени. И кончился воздух. И я… пошел тихонько. Тихонько-тихонько. И дошел так до самого дома. Семь остановок, безо всякого троллейбуса. Зашел. Лег на диван. И перестал думать. Мысли кончились.

      А потом в дверь позвонили. И я не открыл. И позвонили еще раз. И я опять не открыл.

      Никита зашел еще раз, ближе к вечеру. Мама уже вернулась с работы, и он говорил с ней.

      – Что случилось? – спросил он.

      Я спрятался на балконе.

      – Не знаю, – растерянно ответила мама и взяла у него мою сумку. – Вышел, наверное, куда-то… Только что здесь был…

      Я не ходил в школу три дня. А потом пошел.

      – Оськ… Ты что? – спросил меня Никита.

      Я не ответил. И получил свое: «Присутствует на уроке чисто биологически».

      Он, конечно, не знал, что я слышал. Но что… что он – вот так… ему это нормально? Что «жид»? Да? И… он хотя бы должен был сказать мне. И у него теперь при виде меня ничего там не ухает? Вниз?

      И… я не понимаю. Ведь он не боится Гиреева. Тогда, с Мансуром… я рассказал ему. И Никита тихо подошел к этому недоумку и сказал ему несколько слов. Очень тихо. И Мансура больше никто не трогал.

      А я?!!

      Я подумал, что мне нужно пережить как-то всего один год. Потом, за девятый, сдам экстерном.

      Все равно как, хоть на трояки. И пойду в музучилище. Там будут новые люди. Таких, как Гиреев, там точно не будет, в музыкальном таких не может быть.

      И дружить я там ни с кем не буду. Хватит с меня. Надружился.

      Хотя Никита, конечно, еще зайдет. Синтезатор-то у меня. А его надо отдавать. Жаль, что не вышло у нас группы. По-настоящему жаль. Могло бы выйти дело.

* * *

      У меня все крутилась наша песня одна, смешная, про людоеда, который терзался выбором – съесть принцессу или нет. И одному скучно, и кушать хочется. Съел, конечно. Голод не тетка. И не дядька.

      Слопал, значит, их высочество,

      И рычит от одино-очества-а-а…

      Здорово это Никита пел, смешно. В этом месте он должен был бросать свой синтезатор и бежать к барабанам. Пока мы дома репетировали, он взял у мамы разные кастрюльки и лупил по донышкам ладонями, не громко, но так здорово, ух!

      Рычит, значит, от одиночества. На самом деле все это ерунда. По-настоящему мне только Летчика жалко, больше всего. Летчика моего Экзюпери. Что его не будет, никогда. Песни этой. И соло моего виолончельного тоже не будет.

      Просто окно открой

      И смотри, смотри

      Видишь, машет тебе рукой

      Летчик Экзюпери.

      С неба – машет тебе рукой…

      Ты