Голгофа / Golgotha. Дон Нигро

сах и фланелевой рубашке. Говорит со зрителями с практически пустой сцены, на ней только три деревянных стула).

      НАЗ. Голгофа – это место черепов. Там меня распяли с двумя ворами. Их звали Мак и Мо. Один был из Шотландии, второй – из Бруклина. У меня остались отметины на руках. Люди рылись в кучах мусора в поисках еды, не гнушались отвратительной гадостью, отбросами, чем угодно. Так они проклинали меня на все лады, но одного из них я простил, забыл, кого именно и почему, это не имеет значения, спасенные и проклятые суть одно. Умирая, я вспомнил Лазаря. Когда я вернул его к жизни, он так дурно пахнул, плоть была зеленой и синей, глаза – желтыми, как спелая кукуруза, и с тех пор его терзают призраки. Он пристрастился сосать кровь своих сестер, Марты и Мэри. Одна мне прислуживала, вторая – купала. Я любил их обоих. Магдалена очень ревновала, хотя я предупреждал ее – не надо, ибо ревность ко мне привела Сатану к его падению. Я был младшим сыном, он – старшим, и вы знаете, что это означает. Когда он взял меня с собой, чтобы подняться на вершину горы и показать мне все королевства мира, я ему улыбался, и мы вдвоем поднимались все выше, в единой связке. Мы взяли с собой салями в контейнерах для ланча, и он позавидовал, что у меня очень хороший термос, в котором суп практически не остывал, и бросил его вниз, и он упал, далеко-далеко внизу, на детскую коляску. Он ненавидел меня из-за Магдалены. Каждый мужчина Питтсбурга хотел ее, но я сказал им, пусть любой из вас, кто без греха, бросит в нее камень, так один баптист бросил. Я пустил ему пулю промеж глаз, и после этого никто со мной не связывался. Моя мать встречалась с итальянским солдатом до моего рождения, ходили такие слухи, но мой отец все равно женился на ней, он был плотником, ему требовалась жена, он строил дома и не только, а она была практически ребенком, он взял ее с улицы, дал ей крышу над головой, она была почти девственницей. Мы никогда не нравились друг дружке. Я родился в хлеву и до сих пор чувствую зуд от сена и запах животных. Овца облизала мое лицо. Я всегда чувствовал близость к овцам, был хорошим пастухом, однажды мне приснилось, что я живу с овцой в сельской глубинке, но в моей голове, видите ли, в моей голове всегда звучал этот тихий, но такой настойчивый, не дающий покоя, голос. И я посмотрел на них, страждущих, немытых, увечных, хромоногих, беззубых, пускающих слюни, вонючих, беспомощных, невежественных, жаждущих верить, жаждущих быть ведомыми, и меня наполнили такие жалость и отвращение к постэдемовскому миру, к этой халтурной работе, сделанной моим отцом-создателем, со всеми болезнями, жестокостью, людоедством, а мой отец, видите ли, теперь я в этом убежден, людоед, он прямо сейчас поедает мой мозг, и если вы мне не верите и умеете читать, просто прочитайте его книгу, в которой вы заметите, как он постепенно сходит с ума, как в саду все идет не так, как творение становится уничтожением, и он все в большей степени отрекается от моего брата Сатаны. Невозможные правила, кровавые жертвоприношения, нетерпимость и убийства, все эти проявления прогрессирующего злобного старческого слабоумия, и весь ужас в том, что он – мой отец, я – его безумие, я и драматург, и исполнитель главной роли, герой и не герой, жертва и острозубый хищник. Так было не всегда. Раньше, давным-давно, все это иначе. Всю жизнь мне казалось, будто я что-то забыл, был какой-то другой я, от которого я отказался, чтобы стать таким, какой я теперь, и всегда, в столярной мастерской, у озера, наблюдая за утками, целуя грязных, темноглазых девушек в тенистых переулках, я какой-то частью рассудка искал свое прежнее «я». Так бывает, когда имя вертится на кончике языка, но вспомнить его невозможно, если думать только о нем, поэтому необходимо переключиться на что-то другое, и тогда имя неожиданно выскочит, словно посланное другой частью твоего «я», которую ты посылал на поиски сам греясь на солнышке. Вроде бы ты изучаешь примитивное искусство, исследую одной рукой промежность Синди. И когда какой-то болван однажды сказал, словно в шутку: «Да за кого ты себя принимаешь? За мессию?» – я начал задаваться вопросом, а может, это то самое, что я пытаюсь вспомнить, мое истинное «я», сокрытое от меня, чтобы я мог правильно отыграть эту пьесу, в которую я вписан, пьесу жизни обычного человека, и я не смог бы в полной мере ее ощутить или сыграть должным образом, если бы всегда знал о том, кто я на самом деле. Но сначала я в это по-настоящему не поверил, пока не коснулся грудей Марии Магдалены. Вот тогда, впервые, внезапно меня наполнило осознание, кто я. И я изумился, как истина могла быть плотью женщины? Разве такая истина не святотатство? Или тогда святотатство тоже истина? Мой брат Сатана в таких вопросах плавает, как рыба в воде, потому что постоянно этим занимается, но святотатство – последнее, что узнает Бог о себе, это ключ к заключительному этапу исследования истины. Петр не хотел этого слушать, его такие разговоры выбивали из колеи. Я помню, как одним летним днем мы смотрели телевизор и ели дыню, за окном печально ворковали голуби, а его тревожило, что я с каждым днем становлюсь все более отстраненным, возможно, потому, что страдания и боль притягивали меня, как магнит, у меня появились озарения, я видел в своей комнате странных животных и голых женщин, возникли сомнения в моем здравомыслии, и когда «Пингвины» сравняли счет, он указал мне, что у мессии нет права быть безумным. Но я засомневался. Может, наоборот, может только так и можно стать мессией. В конце концов, Бог безумен, так? Посетите скотобойню. И