Последний поклон. Виктор Астафьев

котомке бабушка принесла серый, в банный таз величиною, каравай.

      – Отрежь скорее парнишке кусочек, – слабо сказала бабушка деду. – Замер вовсе парнишка. И себе отрежь.

      Она сидела на скамейке не раздевшись, положив обе руки на черемуховую палку. И очень заметно бросилось мне в глаза, какая она стала старая и как согнулась в спине. Дед вынул каравай из котомки, взвесил его на руке и оглядел. Заросшее и без того хмурое его лицо запасмурнело совсем.

      – Чего ж не поела-то? Дорогой свалилась бы. Лучше, што ль?

      – Да я отколупнула корочку, пососала и дотащилась вот, слава Богу. Я что? – Я – ломовой конь. Режь, режь! Ждет ребенок. Алешка-то где?

      Я сказал, что Алешка ушел к матери на Усть-Ману, там столовку открыли и кормят сплавщиков казенной пищей. Августа Алешку возле себя теперь прокормит. Они теперь без горя проживут.

      – И ладно. И ладно. Ты чего, отец? Умер ли, чё ли? Прямо беда с тобой…

      Дед стоял с ножом в руке над разрезанным караваем и не поворачивался к нам. Спина его, плечи, руки обвисали все ниже, ниже, будто сделался он весь тряпичный, будто и кости смололись в нем сразу, и стал он меньше ростом.

      – Ты чего? – тревожно повторила бабушка.

      – Омманули тебя на базаре, – глухо вымолвил дед и воткнул ножик за настенную дощечку, за которой торчали вилки, ложки.

      – К-как омманули? – Рот бабушки вдруг начал беззвучно шевелиться, сделался черным. Я закричал и прикрыл глаза руками.

      Дедушка схватил меня и понес к рукомойнику.

      – Ат жись! Ат чё деется! – бубнил он, нашаривая уголек за козырьком рукомойника, чтоб умыть меня с уголька – от испуга и урочества. Уголек куда-то запропастился, дед набрал воды в глубокую ладонь. Всего деда трясло, он все бубнил, бубнил чего-то, и я, не слышавший от него больше трех или пяти слов за день, совсем испугался, попросил посадить меня на печь.

      Каравай оказался с начинкой, туфтой, как на блатном языке говорилось. Он только сверху каравай, в середину же запечена мякина.

      Бабушка проклинала себя: где были у нее глаза?! – спрашивала. Лучше бы ей помереть. Счастьем бы она посчитала, если б не дожила до этих дней, не видела бы такого злодейства и жульничества.

      Голосила и причитала бабушка долго. Причитая, она успела, между прочим, рассказать, как обрадовалась, когда узрела этот большой каравай, как ее насторожила спервоначала сходная цена, как она боялась, чтоб каравай не перехватили, оттого и не разломила его, полоумная, как выглядели продавцы – пристойно, на ее взгляд, выглядели, одеты в городское. Рассказала и о том, будто скоро все наладится, будто городским хлеб по карточкам начали выдавать и драк больших на базаре уж нету из-за продуктов.

      По мере того как выговаривалась бабушка, легче становилось у меня на душе и дома не так уж страшно. Вот когда рот бабушки беззвучно шевелился и когда сидела она на скамье неподвижно, как каменная, тогда страшно. А так ничего. Так все наладится. Сейчас бабушка поголосит, облегчится и чего-нибудь сообразит.

      И