Последний поклон. Виктор Астафьев

у нее, конечно, всегда по горло, однако же главная забота – что без нее в селе, как без командира на войне – разброд, смятение, неразбериха, все сбилось с шагу, и надо направлять скорее строй и дисциплину.

      От тишины ли, от того ли, что бабушка наладила замирение с Санькой, я уснул и проснулся на закате дня, весь светлый и облегченный, свалился с печи вниз и чуть не вскрикнул. В той самой кринке с отбитым краем полыхал огромный букет алых горных саранок с загнутыми лепестками.

      Лето! Совсем уж полное лето пришло!

      У притолоки стоял Санька, на пол слюной циркал в дырку меж зубов. Он жевал серу, и слюны накопилось у него много.

      – Откусить серы?

      – Откуси.

      Санька откусил шматок лиственничной серы. Я тоже принялся жевать ее с прищелком.

      – Лиственницу со сплава к берегу прибило, и я наколупал. – Санька циркнул слюной от печки и аж до окна. Я тоже циркнул, но мне на грудь угодило.

      – Болят ноги-то?

      – Совсем чуточку. Я уж завтра побегу.

      – Харюз хорошо стал брать на паута и на таракана. Скоро на кобылку пойдет.

      – Возьмешь меня?

      – Так и отпустила тебя Катерина Петровна!

      – Ее ж нету!

      – Припрется!

      – Я отпрошусь.

      – Ну, если отпросишься… – Санька обернулся ко двору, ровно бы принюхался, затем подлез к моему уху:

      – Курить будешь? Вот! Я у дедушки стибрил. – Он показал горсть табаку, бумаги клок и обломок от спичечного коробка. – Курить мирово! Слышал, как я вчерась салаш-то? Курица оттеда турманом летела! Умора! Катерина Петровна крестится: «Восподь спаси! Христос спаси!» Умора!

      – Ох, Санька, Санька! – совсем уж все прощая ему, повторил я бабушкины слова. – Не сносить тебе удалой головы!..

      – Ништя-аак! – с облегчением отмахнулся Санька и вынул из пятки занозу. Брусничкой выкатилась капля крови. Санька плюнул на ладонь и затер пятку.

      Я смотрел на нежно алеющие кольца саранок, на тычинки их вроде молоточков, высунувшиеся из цветков, слушал, как на чердаке возились, наговаривали меж собой хлопотливые ласточки. Одна ласточка недовольна чем-то, говорит-говорит и вскрикнет, будто тетка Авдотья на девок своих, когда те с гулянья домой являются, или на мужа – Терентия, когда тот из плаванья придет.

      Во дворе дедушка потюкивал топором да покашливал. За частоколом палисадника голубой лоскут реки виден. Я надел свои, теперь уже обжитые, привычные штаны, в которых где угодно и на что угодно можно садиться.

      – Куда ты? – погрозил пальцем Санька. – Нельзя! Бабушка Катерина не велела!

      Ничего я не ответил ему, подошел к столу и дотронулся рукой до раскаленных, но не обжигающих руку саранок.

      – Смотри, бабушка заругается. Ишь, поднялся! Храбёр! – бормотал Санька, отвлекал меня, зубы заговаривал. – Потом опеть издыхать примешься…

      – Какой дедушка добрый, саранок мне нарвал, – помог я выкрутиться Саньке из трудного положения. Он помаленечку, полегонечку выпятился из избы, довольный таким