Смятение чувств. Стефан Цвейг

вздохом сострадания, будут звучать в их разговорах все чаще. Но снова и снова к состраданию примешивается любопытство.

      – Интересно, это мальчик или девочка?

      – Откуда же знать…

      – А что, если ее как-нибудь спросить… Поделикатнее, как бы между прочим, совсем-совсем невзначай…

      – Ты спятила!

      – Ну почему?.. Она же такая добрая с нами.

      – Придумаешь тоже! Разве нам про такие вещи говорят? От нас же все утаивают. Стоит в комнату войти, все тут же умолкают, а с нами только о всяких глупостях сюсюкают, будто мы дети малые, хотя мне уже тринадцать. Какой смысл спрашивать, если тебе все время только врут?

      – Но мне так хочется узнать!

      – Думаешь, мне нет?

      – Знаешь, чего я совсем не понимаю – как этот Отто вроде бы совсем ничего не знал? Как можно не знать, что у тебя ребенок? Это все равно что про родителей не знать.

      – Да он просто прикидывался, этот прохвост. Он вечно прикидывается.

      – Но не в таких же вещах. Это он только с нами, когда дурака валяет, разыгрывает нас, штуки всякие подстраивает…

      Тут в комнату входит барышня. Девочки тотчас умолкают и делают вид, будто прилежно занимаются. А сами то и дело исподтишка на нее поглядывают. Похоже, веки у барышни покраснели, да и голос как будто слегка осипший и чуть подрагивает. И лишь иногда воспитанницы с какой-то благоговейной робостью осмеливаются впрямую поднять глаза на свою гувернантку. «У нее ребенок, – снова и снова напоминают они себе, – из-за этого она такая печальная». И сами не замечают, как постепенно эта печаль передается и им тоже.

* * *

      На следующий день за столом их ожидает внезапное известие. Отто решил от них съехать. Заявил дяде, что у него экзамены на носу, надо усердно заниматься, а тут ему слишком мешают. Поэтому он снимет себе комнату где-нибудь на месяц-другой, пока все не утрясется.

      Обеих сестер эта новость повергает в тихое смятение. Тотчас уловив связь между этим событием и вчерашним разговором, они обостренным детским чутьем смутно ощущают в отъезде кузена подлость, трусливое бегство. Когда Отто подходит к ним попрощаться, они, не сговариваясь, поворачиваются к нему спиной. Однако краем глаза обе следят, как он подходит к барышне. У той чуть подрагивают губы, но она спокойно, ни слова не проронив, подает ему руку.

      За считаные дни девочек будто подменили. Им не до игр больше, и звонкого смеха их нигде не слышно, глаза потускнели, куда подевался их живой, радостный блеск. Беспокойство, смутная тревога поселились в детских душах, а еще диковатое, как у зверенышей, недоверие ко всем окружающим. Что ни скажут им взрослые – за каждым словом девочкам чудится обман и коварный подвох. Дни напролет они только подсматривают и выслеживают, стараясь не упустить ни жеста, ни интонации, ни движения бровей или губ. Вездесущими беззвучными тенями шмыгают они по дому, подслушивают у дверей в жадном стремлении вызнать хоть что-то, им страстно хочется сбросить со своих неокрепших плеч тяжкий, темный невод непонятных взрослых тайн или хоть крохотную ячейку в этой сети обнаружить, чтобы сквозь нее снова узреть знакомую явь привычной жизни. Детская доверчивость, эта блаженная,