Московский чудак. Москва под ударом. Андрей Белый

узорочной скатерти были расставлены и подносы, и чашечки с росписью глазок.

      Пар гарный смесился с лавандовым запахом (попросту – с уксусным), распространяемым Василисой Сергевной; вполне выяснялась она на серебряно-серых обойных лиле́ях своим пеньюаром, под горло заколотым ясной оранжевой брошкою; били часы под сквозным полушарием на алебастровом столбике; а канарейка, метался в клеточке, над листолапою пальмою трелила.

      Ясно блестела печная глазурь.

      Василиса Сергевна сказала с сухой мелодрамой в глазах:

      – Задопятов ответил ко дню юбилея.

      И стала читать, повернувшись к балконной двери, где квадратец заросшего садика веял деревьями:

      ́Читатель, ты мне говоришь,

      ́Что честные чувства лелея,

      ́С заздравною чашей стоишь

      ́Ты в день моего юбилея.

      ́Испей же, читатель, испей

      ́Из этой страдальческой чаши:

      ́Свидетельствуй, шествуй и сей

      ́На ниве словесности нашей.

      Читала она с придыханием и с мелодрамой, – сухая, изблеклая, точно питалась акридами; нервно дрожала губа (губы были брусничного цвета); и родинка волосом темным вилась над губой; при словах «шествуй, сей» она даже лорнетом взмахнула в пространство деревьев.

      И веяли бледно гардины от бледных багетов; в окне закачалася ветвь с трепыхавшимся, черно-лиловым листом.

      – Да какие же это стихи: рифмы – бедные; у Добролюбова списано.

      Голос приблизился.

      – Что? А – идея? Гражданская, да, не… какая-нибудь там… с расхлябанным метром… как давеча…

      – Это был стих адонический: чередованье хореев и дактилей…

      Вместо хореев и дактилей – ветер влетел вместе с Томочкой, песиком; и уж за ним ветерочком влетела Надюша в своей полосатенькой кофточке, в серо-кисельной юбчонке, расплесканной в ветре, в ажурных чулочках.

      – Да ты не влетай, прости Господи, лессе-алейным алюром… Притом, скажу я, – не кричи так: мои акустические способности не…

      Василиса Сергевна сердито взялася рукою за чайник, поблескивая браслеткою из блэ-д’эмайль и потряхивая высокой прическою с получерепаховым гребнем.

      – Маман, говорите по-русски; а то простыни превращаются в анвелопы у вас.

      Надя села, мотнув кудерьками, подвесками; и заскучнела глазами в картину; картина открыла – картину природы: поток, лес, какие-то краснозубые горы.

      От стен, точно негры, блестящие лаком, несли караул черноногие стулья; массивный буфет рассмеялся ореховой резаной рожей.

      Казалося, что мелодрама в глазах Василисы Сергевны не кончится; годы пройдут, а в словах и в глазах Василисы Сергевны останется то же: в глазах – мелодрама; в словах власть идей.

      – Да, амортификацию переживает природа, – и тотчас же оборвала себя вскриком: – Пошел! Ты пришел наблошить мне под юбками, Том.

      И профессорша нервно оправила кружево серо-сиреневой юбки своей.

      Василиса Сергевна перечисляла события жизни (к последним словам – нотабена: «профессорский» быт Василисой Сергевною ставился в центре бытов и вкусов Москвы): Доротея Ермиловна мужа, геолога,