Московский чудак. Москва под ударом. Андрей Белый

в то время как клейкие красные губы приятно разъялися, и разговор перешел на парижские впечатления:

      – Знаете что, – завертел Соломон Самуилович пальцем, – ведь с акциями на сибирское масло… пора бы…

      – А что?

      – Да барометр упал: к урагану.

      – Не думаю…

      – Знаю наверное.

      И Соломон Самуилович быстро пустился доказывать мысль, что война – неизбежна.

      – В Берлине имел разговор…

      – С Ратенау?

      – Ну да. И потом я показывал кое-кому из ученых механиков тот документик: ну знаете.

      Клавиатура зубов фон Мандро проиграла:

      – А, – да?

      И он вкорчил свой дьявольский тонкий смешок:

      – На одних нравах с Круппом.

      И жест пригласительный вычертил длинной рукою (он был долгорукий).

      3

      Лизаша уселась опять за рояль, белый и звонкий; бежали по клавишам пальчики, – переговаривать с сердцем; заспорило сердце, забилось:

      – Нет, нет!

      Круглолицая, с узеньким носиком, с малым открытым роточком, с грудашкою, встала, пошла – узкотазая, бледная; и – небольшого росточка; неясное впечатление от Лизаши: невинность; глаза – полуцветки: они – изумруды; они – и агаты; посмотришь в глаза, они – сверком исходят.

      Меж тем, говорила ужасные вещи; и – делала тоже ужасные вещи.

      Она говорила подругам и Мите:

      – Я люблю уродцев.

      Еще говорила:

      – Уродец мой, – я вас люблю.

      И при этом глядела невинными глазками.

      – Я не одна: нас ведь – много.

      Лизаша жевала очищенный мел.

      И ночами сидела в постели, калачиком ножки; и – думала:

      – Как хорошо, хорошо, хорошо!

      Поднималась в двенадцать; в гимназию – носу не высунешь; стала она домоседкой, хотя вечерами бывала в концертах, в театрах, живела средь пуфов, кокетничая с гимназистиками, отороченными голубым бледным кантом (гимназия Креймана). Все говорили про то, как какая-то тут атмосфера была, что Лизаша была с атмосферою: странная барышня!

      Днями сидела и слушала время: за годом ударит по темени молотом год; это – время, кузнец, заклепает года.

      Руками раздвинула кружево шторы и пальчиком пробовала леденелости; холодно там, неуютно: булыжники лобиками выкругляются четче – с пролеткою тартаракают; скроются: саночки будут под ними полозьями шаркать; уж день, одуванчик, который пушится из ночи, обдулся и сморщился: мерзленьким шариком; шарик подкидывать будут; и – нет.

      А что – «нет»?

      Нет, нет, нет: и – в гостиную.

      Здесь расстоянились трио, дуэты, квартеты искусно составленных и переставленных кресел, с диванами или без них, вокруг столиков (или – без них), преизысканно строивших строй из бесстроицы мебелей, не заполняющей холод пространств сине-серого плюша – ковра, от которого всюду (меж кресел, диванов, экранов, зеркал) подымалися: этажерочки, столбики, горки фарфоров, раскрашенных тонкою росписью серо-сиреневых, лилово-розовых колеров, позы фигурочек.

      Кошка