Генерал и его семья. Тимур Кибиров

махнула рукой, но как-то вяло и не очень высоко. И стала спускаться – медленно-медленно и почему-то боком.

      Вот она, моя доченька, солнышко ты мое, дуреха моя золотая!

      Вот уж действительно дуреха – такой мороз, а она нараспашку!..

      – Василий Иваныч, да не застегивается на ней дубленка, вы что, не видите?

      Степка-балбес захихикал рядом:

      – Пап, чо это у Аньки живот-то?..

      И вдруг осекся и притих.

      А живот и правда как два генеральских, прямо гора какая-то, а не живот.

      Что ж это такое? Что это, доча?..

      – Ну хватит, товарищ генерал!

      Прекрасно вы видите и уже с ужасом понимаете, что именно это такое.

      Беременна ваша Анечка.

      Неимоверно, непоправимо, неслыханно

      бе-ре-мен-на!

      Прямо скажем – брюхата!

      – Здравствуй, папа.

      – Здравствуй…

      – Там багаж еще…

      – Багаж?

      – Чемодан и сумка.

      – Садись в машину. Степан принесет.

      – Он тяжелый.

      – Ничего, не надорвется.

      Степка был только рад возможности улизнуть, всей своей гусиной кожей ощущая предгрозовую атмосферу и по опыту зная, сколь велика вероятность подвернуться под горячую генеральскую руку.

      Аня села на заднее сиденье. Генерал закурил и остался стоять у машины.

      Оба молчали и не глядели друг на друга.

      Василий Иванович вообще ни на что уже не глядел и ничего уже не видел. Света белого невзвидел наш военачальник, ошеломленный и опешивший в буквальном смысле этих слов, то есть выбитый из седла и контуженный на всю голову – неожиданным и нечестным ударом.

      – А может, она замуж… – пролепетал внутренний генеральский голос.

      Да за какой на хрен замуж?! Замуж! Чего б тогда скрывать! Не-ет, это для тех, кто поглупей да попроще, а мы и без мужей управляемся, у нас ведь ни стыда уже, ни совести, ни… Ни хера уже у нас нет и не будет!

      Дрянь, дрянь, просто дрянь какая-то! Что же ты дрянь-то такая, доча?

      Что ж ты натворила-то, а?

      Анечка, Анечка, ну как же это?

      Стыд-то какой.

      Но с каждой секундой приближался стыд еще больший и горший – закипали в широкой груди, подступали к глазам и рвались на свет божий невидимые пока миру генеральские слезы.

      И были те слезы совсем не скупыми и, боюсь, не мужскими.

      Выручил Степка.

      – За смертью тебя посылать! Где тя черти носят, деятель!

      («Деятелем» или совсем уж презрительно «великим деятелем» Василий Иванович называл того, чье ничтожество и никчемность хотел иронически подчеркнуть.)

      – Да чо я, виноват?

      – Ты у нас никогда не виноват. Пушкин, наверное, виноват.

      Может быть, и Пушкин, а уж Ахматова – вне всякого сомнения!

      Тут я вынужден согласиться – без нее не обошлось.

      О Муза плача!

      Пора уже, видимо, объяснить ту роковую роль, которую эта прекраснейшая из муз играла, и то большое значение, которое это шальное исчадие ночи белой имело, к ужасу и гневу генерала, в судьбе