Сияние. Маргарет Мадзантини

ноги на стол и рыгнул.

      – Рано или поздно я все-таки это сделаю! – гордо заявил я.

      Я схватил кухонные ножницы и воткнул их в стол, прямо между пальцами. Обычный спектакль, но я всегда умел произвести впечатление. Я включился в игру и уже чувствовал себя актером, разыгрывающим гениальную сцену самоубийства, этаким Гарольдом из фильма «Гарольд и Мод».

      – Ты это нарочно? – Элеонора безнадежно озиралась по сторонам. – Как жаль…

      Она говорила вполне искренне – ей было жаль, что в такой большой и светлой квартире живет такой идиот, как я. Она взяла с полки одну из книг отца, пролистала несколько страниц, посмотрела на страшные фотографии кожных болезней. Издатели на них не поскупились. На огромном развороте красовался розовый гриб эритемы.

      – О боже, какая гадость!

      – Это книга отца.

      – Понятно.

      – Ты что, правда девственница?

      Она посмотрела на меня жалобным взглядом коровы, которую тащат на бойню.

      Врунья. Надо было завалить ее и всадить хорошенько. Но она только отсосала у меня и ушла.

      Не знаю, что там она сказала брату, только вечером он ждал меня у подъезда, усевшись на багажнике припаркованного автомобиля. По его лицу катились капли пота, тело под майкой тоже взмокло. Он схватил меня за руку:

      – Что у тебя с моей сестрой?

      – Тебе лучше знать.

      – Ты что себе позволяешь?

      – Ничего!

      Мы повздорили, принялись оскорблять друг друга, но я чувствовал его неуверенность. Мне показалось, что он злится понарошку, не всерьез. На самом деле ему хотелось что-то доказать, с кем-то схватиться, продемонстрировать своей никчемной семье, подглядывающей за нами из-за прикрытых занавесок за грязной решеткой, что он чего-то стоит. Само собой, дело тут было не в чести. Просто ему нравилось изображать из себя мужественного защитника.

      – Ладно, проехали.

      Нас связывала своя история. И к чести она не имела ни малейшего отношения. Она переродилась в некое чувство, которое испытывали мы оба: странное притяжение, которое только отталкивало нас друг от друга.

      – Мне нет никакого дела до твоей сестры.

      Его суровый вид вызывал во мне нежность, и одновременно я с трудом сдерживал смех, представляя, до чего же мы нелепо выглядим. Я вдруг ощутил, что возбуждаюсь. В глубине души я был рад этому недоразумению, этому неожиданному позору. Я развел руками. Я чувствовал себя виноватым за то, что единственный раз позволил у себя отсосать.

      – Ну ладно, прости.

      Я улыбнулся, но Костантино всерьез завелся:

      – Ты кем себя возомнил? Кем возомнил?

      Теперь он выглядел увереннее, в глазах загорелась ненависть, жестокость. Казалось, что вдруг овладевшие им мысли, гнев, злоба распирают его изнутри. Он принялся орать на меня. Тогда и я стал серьезным:

      – Какого черта тебе от меня надо?

      Он схватил меня за футболку так, что ткань затрещала, потом рванул на себя. Он хлюпал носом, кричал, брызгая мне в лицо слюной и потом:

      – Ты