Шарманка. Небесные верблюжата. Елена Гуро

поспевает пролиться солнца. Там высоко вздымаются стропила гордых домов. Там всегда много лакомых кусков; от них быстро наливается красивый жир на руках, плечах и бедрах. Таких жирных самок выбирают и за них идут битвы на жизнь и смерть.

      Чтобы получить эти радостные, одетые тесом дома, обсаженные красными и голубыми цветами, яркие желтые дорожки, лакомые куски теплой жизни, надо разбивать друг-другу голову с одного удара и уметь хорошо прятаться, и не бояться завтра… Не бояться завтра…

      Люди гадали. Сидела у красного тепла чертовка мрачного севера Лоухи и разбирала нити судеб, старалась, суеверная, доискаться. Ну да, немного разберешь кривыми лапками! Сердилась, шептала, шипела, и в досаде убегала белкой на ель, опять копалась. Люди покупали у нее амулеты. Гадала. Она старалась уловить в свои руки кривую судьбу людей. Кроме той, что текла под всеми вещами изначала вечным теченьем, бродила еще кривуля и людей пугала суеверьями и приметами. С ней через старуху старались войти в сделку.

      Это богатая жизнь крутом укоренилась, коренастая, и пестрела, как раскрашенная дуга.

      Нужно было рожать – и рожали, продолжали жизнь поколений. Покупались на куски ярких лент. Самкам нравилось яркое.

      Чертовка гадала – разродится ли беременная, гадала, чем кончатся бои самцов.

      Заигрывает старуха с судьбой – а море катится, – и это судьба. Дождик пасет по песку пегие камни, – и это судьба.

      Да будет.

      Мчатся волны жизни, волны голода, жадности, сытости, жирной игривости, – битва благ. Ссорятся из-за доброго тепла – и милой еды, – отбивают друг у друга самцов – беременеют – родят.

      Бусы, ленты, корсеты, румяна, помадки. Кровать женщины, обагренная ее же кровью, и ее пролил ее же детеныш. Ее мужчина приносит подарок, и она радуется бусам. Ей завидуют другие – не беременные, – она хвастается и потом умирает.

      В жилище дикаря в тундре висят трофеи. Навоевано много. Ползком он вползает спать. Тундра засыпает. Греет самка кормленная, богатая. И он благодарен ей за то, что она теплая и добрая.

      I

      Я так далеко заброшен среди земли, что только часы и календарь служат вехами в пучине времени: они что-то разделяют, устанавливают твердое, точное, на что можно опереться, чтобы не потеряться, но и слишком человеческое. И я думаю с соблазнительной сладостью страха: а что, если часы остановятся?

      Я иду – и вот берег, такой пустой, что небо и море выпуклые и они будто дышат. Внезапно слышу присутствие: из сухой травы черное бархатное лицо смотрит на меня косыми коварными глазками. Здесь под навесом сложенных досок живет кошка. Но чувствую, я здесь неприятен – и отхожу.

      Как бережно надо обращаться со всякой искрой жизни, думаю я, потому что сильно люблю и эту елку, и ее большой пузатый живот, покрытый чешуей.

      Творят умные сосны… Ярко горят медные стволы и раскаленные иглы в гордом блаженстве. Это мгновенье такой гордости, что птицы молчат в лесу. Я не знаю таинственного творчества деревьев, а они не замечают меня…

      Творят камни. Творят жаркие блаженные лягушки. Творят. Они творят…

      …Бьет