Ушкуйники. Виталий Гладкий

Народ в харчевне оживился, разразившись приветственными криками. Музыканты же, расположившись прямо у входа, принялись деловито настраивать свои инструменты. А их затейник (поэт-певец) начал тем временем развлекать публику «тонцем» – рассказом на христианские мотивы:

      Реки-то, озера – ко Новугороду,

      Мхи-то, болота – ко Белоозеру,

      Широки раздолья – ко Опскому,

      Тесные леса – ко Смоленскому,

      Чистые поля – к Ерусалиму…

      Когда же своего рода разминка – вознесение хвалы христианскому благочестию – закончилась, в дело залихватски вступили скоморохи:

      Ах, у нашего сударя, света-батюшки,

      У доброго живота, все кругом ворота!

      Ой, окошечки в избушке косящатые,

      Ах, матицы в избушке таволжаные,

      Ах, крюки да пробои по булату золочены!

      Благослови, сударь хозяин, благослови, господин,

      Поскакати, поплясати, про все городы сказати.

      Хороша наша деревня, про нее слава худа!

      Называют нас ворами и разбойниками,

      Ах, ворами, блядунами, чернокнижниками!

      Ах, мы не воры, ах, мы да рыболовы,

      Ай, мы рыбочку ловили по хлевам, по клетям,

      По клетям да по хлевам, по новым по дворам…

      Если поначалу новгородская корчма служила местом, куда народ мог прийти, чтобы утолить голод и жажду, насладиться дружеской беседой да послушать скоморохов, то постепенно, в силу частых сношений новгородцев с зарубежными купцами, перестроилась под иноземный манер. Так, в подобных заведениях западных славян приставы давно уже знакомили посетителей с постановлениями правительства, судьи творили суд, решали возникавшие между приезжими конфликты, то есть другими словами, корчмы отчасти стали напоминать ратуши и гостиные дворы. И если изначально западнославянские корчмы были вольными заведениями, то уже к 1318 году, о котором здесь и идет речь, большинство из них превратились в княжеские, казенные. Лишь в Великом Новгороде корчма по-прежнему крепко удерживала свои вольности, и никто ей был не указ. Но и тут можно было говорить на любые темы, судить-рядить дела общественные и торговые и даже собирать, при надобности, малое народное вече.

      – Ох, хорошо гульвоним… – Осоловевший Носок подпер кулаком подбородок и, глуповато ухмыляясь, уставился на скоморохов, которые уже вовсю отплясывали, сыпля налево и направо прибаутками. – Ишь как выкомаривают, стервецы!..

      – А то… – Стоян с сожалением заглянул в пустую корчагу. – Заказать бы ишшо малехо, да калита[14] наша ужо прохудилась.

      – Возьмем в долг. Шукша не откажет.

      – Как же, не откажет… Да у него и снега зимой не вымолишь.

      – Так это ежели не знашь, как на ево наступить.

      – Лутше не надыть. Не то попадем к нему в кабалу похуже басурманской.

      – Да-а, Шукша, конечно, не калач с медом, но… – Носок хотел добавить что-то еще, но в

14

Калита – кожаная сумка, подвешенная к поясу.