Под открытым небом. Том 2. Александр Станиславович Малиновский

стрел.

      – Саша, а что такое изумрудное внизу… там… – Он показал далеко вниз, на то место, где когда-то, в детстве Ковальского, было озеро, а теперь образовалась ровная долина.

      – Это отава украсила луг. Сентябрь встретился с июнем. Теплынь. Вот и откликается всё так, будто начало лета… Но это ненадолго. Скоро 14 сентября – межа. День-летопроводец. Мы попали в самую хорошую пору. Скоро по утрам будет попахивать морозцем.

      – Ты крещёный? – спросила Руфина. Она спустилась ниже Ковальского по обрыву и смотрела теперь на него снизу вверх лучистыми, ставшими светло-голубыми, глазами.

      – Да, с детства. Мама крестила меня не в нашей церкви, а в соседнем селе. Наша церковь не действует.

      – Саш, а вот смотри, – проговорил Суслов. – Попробуй убери купол храма или храм из этой панорамы и всё потускнеет, верно? Словно он притягивает свет небесный. Всё вокруг светлеет… Крыша дома под куполом неба, понимаешь…

      Ковальский невольно ещё раз оглядел окружающее. Сколько раз сиживал он в детстве у этого ильменька на зорьке. Как часто гонял здесь стремительных чирков. Наблюдал, как учились летать, готовясь к дальним странствиям, молодые медлительные выпи.

      …Теплынь толкнула лёт тенетника. То здесь, то там мелькали в округе молодые паучки. У них своё кочевьё. Ищут новое пристанище.

      – Саша, а вот это же не паутина? – удивилась Руфина, показывая на рукав своей куртки.

      Ковальский подошёл, снял белесую нить и пояснил:

      – Это семена степного ковыля, смотри… Просушенные летним солнцем ости легко подхватываются ветром и летят неведомо куда, пока где-то не опустятся. Трава мешает семени добраться до земли. И лишь когда в росистую ночь ость отсыреет, ввинчивает острое семечко в почву. Утром солнце начинает подсушивать её. Ость скручивается и отрывается, уносимая ветром. Семечко остаётся. Из него появляется потом пушистый красавец – ковыльный веер…

      Руфина смотрела на Ковальского изумлёнными глазами. Ноздри её мелко и чувственно подрагивали. Она приблизилась и, обняв Александра, поцеловала в губы. Когда их дыхание возобновилось, прошептала:

      – Ты рассказывал, как поэт! – И вновь приблизила свои губы…

      – Мне завидно! – отреагировал негодный Суслов.

      Смутившись, Руфина легонько оттолкнулась от Ковальского. – Хотите, стихи почитаю, – предложил подошедший Румянцев.

      – Хотим! – ответила за всех Руфина.

      Николай легко провёл рукой у своего лица, отведя в сторону паутинку, и начал:

      – Цветы мне говорят: «Прощай!» —

      Головками склоняясь ниже,

      Что я навеки не увижу

      Её лицо и отчий край.

      Любимая, ну, что ж! Ну, что ж!

      Я видел их и видел землю,

      И эту гробовую дрожь,

      Как ласку новую приемлю…

      Голос чтеца оказался на удивление чист и мягок. Он на мгновение затих и, видя, что все внимательно слушают, продолжил:

      – И потому, что я постиг

      Всю жизнь, пройдя с улыбкой мимо,

      Я