Гранд-отель «Европа». Илья Леонард Пфейффер

ваза с павлиньими перьями, сифон, деревянный монах, служивший для колки орехов. Неясно, призваны ли они были вписываться в некую единую декоративную концепцию либо составляли элементы нескольких разнородных замыслов по обустройству интерьера, реализованных по ходу истории лишь наполовину, без того чтобы их авторы удосужились устранить результаты аналогичных попыток своих предшественников, или же то были вещи, забытые прежними постояльцами, по сей день не убранные горничными из философских соображений, что история формирует настоящее вследствие рассеянного накопления случайных осадочных отложений, не подлежащих упразднению.

      Одобрительно проведя рукой по золоченым панелям, почувствовав на ощупь толщину ткани тяжелых охристых портьер и отодвинув стул, дабы открыть французские двери на террасу с видом на розарий (или то, что от него осталось) и пруд с недействующим фонтаном, я подумал, что у меня еще будет достаточно времени для подробного описания этого номера. Здесь было хорошо, если не идеально, и я не видел причины, почему бы не остаться в отеле до тех пор, пока не решу, куда двигаться дальше.

      Дорогой широченный письменный стол из эбенового дерева, элегантно инкрустированный более светлыми породами древесины, поставленный перед окном у французских дверей на террасу, в паре со скромным, но добротным и удобным деревянным стулом тридцатых годов я заметил сразу по приходе. Еще до того, как развесить в шкафу спальни костюмы и рубашки, я исполнил ритуал по разметке стола в качестве своей личной территории. Слева сложил в стопку привезенные с собой чистые тетради, рядом разместил перьевую ручку и любимые черные чернила, которые всегда должны были быть под рукой. Вынув из чехла макбук, я установил его на правой стороне стола и подключил к розетке.

      Ведь я приехал в гранд-отель «Европа» не для того, чтобы тоскливо коротать время посреди увядшей роскоши и угаснувшего великолепия в пассивном ожидании момента, когда на меня вдруг снизойдет спасительное озарение, похожее на лепесток цветка, упавший из пожелтевшего букета. Этого озарения я хотел добиться собственным трудом, а значит, надо было приниматься за работу. Мне требовалось навести порядок в воспоминаниях, преследовавших меня будто рой разъяренных пчел и блокировавших мою мысль. Если я действительно хотел забыть Венецию и все произошедшие там события, мне следовало для начала как можно точнее восстановить их в памяти. Тот, кто не вспомнит всего, что стремится предать забвению, рискует позабыть выкинуть из головы определенные вещи. Мне надлежало все записать, хотя я понимал, что потребность излить душу «боль несказанную вновь испытать велит», выражаясь словами Энея, обращенными к Дидоне. Тем не менее, чтобы подвести итог, я должен был изложить свою исповедь на бумаге. Не бывает предназначения без ясности о происхождении, и нет будущего без внятной версии прошлого. Мне легче думается с ручкой в руке. Чернила просветляют ум. Только записав то, что случилось, я способен восстановить