Бахтарма. Арина Остромина

игрушку крепче.

      – Данька, верни сейчас же! Это чужое! Мальчик плакать будет!

      – Не будет, у него много. – Вредный мальчишка даже не понизил голоса. – Подумает, что укатился, и все.

      Горячо стукнуло в груди и ослабли от страха колени. Вот оно. Унаследовал, значит. Сатанинскую метку, воровской талант. Ее способности. Как она – мамины. Ох, мама, напрасно ты молилась.

      Мама рассказывала, что в детстве воровала постоянно – для родителей-пьяниц, для младшего брата. Взяла его с собой однажды, оставила в подворотне, а сама к гастроному во дворе подобралась – колбасу с хлебом подманить. Брата сбил грузовик. Продуктовый.

      – За грех мой умер брат мой, – Юлька, сжавшись, терпела мамин взгляд. Отведешь глаза – получишь пощечину.

      Мама сбежала из дома, но воровать не бросила – а как бы выжила? «Всякое делала. Всякое». В девятнадцать родила, в двадцать крестилась, дождалась Юлькиных восемнадцати и ушла в монастырь. А покуда не ушла, хлестала дочку по рукам и приговаривала: смертный грех на руках твоих, проступает печать дьяволова, больно тебе? Запомнишь, как воровать!

      Все мамины руки были в шрамах (резала себя быстро, сосредоточенно, без стона) и сигаретных ожогах до плеч. Юлька не знала, любит она мать или нет, и всегда ломала свои линейки: короткими не так размахнешься.

      Но мама ведь ее душу спасала. А теперь Юлькин черед.

      Влепить пощечину? Схватить за шкирку, трясти (деревья размажутся перед глазами зелеными всполохами, вышибет воздух из груди и не взвизгнуть) пока не разожмет кулак, пока не отдаст, чтоб запомнил, как воровать? Тело пожалеешь – душу не спасешь!

      Накрыла ладонью кулак сына. Стиснуть изо всех сил, чтоб заорал, чтоб не повадно!

      Сглотнула.

      Осторожно разжала детские пальцы, глянула.

      – Красивый. – Сын кивнул, не поднимая глаз. – Но чужой.

      Данька мотнул головой отрицательно: мой.

      – Каждый раз… – проглотила комок. Мама гневно смотрит из-за плеча, уже подняла линейку. – Каждый раз на руках остается след.

      «Адское клеймо!» – взлетает к кухонной лампе тонкий голос и бьется о стены.

      – Это грязный след, ведь ты сам знаешь, что взял чужое, и забыть это невозможно. Следы наслаиваются один на другой, и даже если вымыть руки с мылом, чистыми они уже не будут. Никогда.

      «Нищенское морализаторство, – подумала с тоской. – Не поможет».

      Снова нагнал ветер серую хмарь, закапало. Она натянула Даньке капюшон, надела и свой. Редкие капли звонко щелкали по макушке. Данька не отвечал, лежал ничком, положив щеку на решетчатый холодный настил, и смотрел на игрушку из-под пушистых бесцветных ресниц. Внизу завозились, послышался возмущенный голос: «Эй! А где…».

      Черный отсвет мгновенного движения.

      – А, вон, к лестнице укатился!

      Сжалась пустая ладонь. Юля сняла его, обмякшего, и понесла, маленького, несчастного на плече в книжный.

      Поняли, что двадцатка возникает в кармане куртки не раньше, чем за десять шагов до входа в пекарню. Взяли с вареной