Дар. Владимир Набоков

в далеком, далеком выходе которой пробивался сторонкой синеватый свет, ничего общего не имевший с комнатой, с невской ночью, с пышными, полупрозрачными опадениями темных штор. Пещера, которую я исследовал, содержала в складках своих и провалах такую томную действительность, полнилась такой душной и таинственной мерой, что у меня как глухой барабан начинало стучать в груди, в ушах; и там, в глубине, где отец мой нашел новый вид летучей мыши, я различал скулы идола, высеченного в скале, а когда наконец забывался, то меня десяток рук опрокидывали, и кто-то с ужасным шелковым треском распарывал меня сверху донизу, после чего проворная ладонь проникала в меня и сильно сжимала сердце. А не то я бывал обращен в кричащую монгольским голосом лошадь: камы посредством арканов меня раздирали за бабки, так что ноги мои, с хрустом ломаясь, ложились под прямым углом к туловищу, грудью прижатому к желтой земле, и, знаменуя крайнюю муку, хвост стоял султаном; он опадал, я просыпался.

      Пожалуйте вставать. Гуляет

      по зеркалам печным ладонь

      истопника: определяет,

      дорос ли до верху огонь.

      Дорос. И жаркому гуденью

      день отвечает тишиной,

      лазурью с розовою тенью

      и совершенной белизной.

      Странно, каким восковым становится воспоминание, как подозрительно хорошеет херувим по мере того, как темнеет оклад, – странное, странное происходит с памятью. Я выехал семь лет тому назад; чужая сторона утратила дух заграничности, как своя перестала быть географической привычкой. Год Семь. Бродячим призраком государства было сразу принято это летоисчисление, сходное с тем, которое некогда ввел французский ражий гражданин в честь новорожденной свободы. Но счет растет, и честь не тешит; воспоминание либо тает, либо приобретает мертвый лоск, так что взамен дивных привидений нам остается веер цветных открыток. Этому не поможет никакая поэзия, никакой стереоскоп, лупоглазо и грозно-молчаливо придающий такую выпуклость куполу и таким бесовским подобием пространства обмывающий гуляющих с карлсбадскими кружками лиц, что пуще рассказов о камлании меня мучили сны после этого оптического развлечения: аппарат стоял в приемной дантиста, американца Lawson, сожительница которого M-me Ducamp, седая гарпия, за своим письменным столом среди флаконов кроваво-красного Лоусоновского эликсира[18], поджимая губы и скребя в волосах, суетливо прикидывала, куда бы вписать нас с Таней, и наконец, с усилием и скрипом, пропихивала плюющееся перо промеж la Princesse Toumanoff с кляксой в конце и Monsieur Danzas с кляксой в начале . Вот описание поездки к этому дантисту, предупредившему накануне, что that one will have to come out…[19]

      Как буду в этой же карете

      чрез полчаса опять сидеть?

      Как буду на снежинки эти

      и ветви черные глядеть?

      Как тумбу эту в шапке ватной

      глазами провожу опять?

      Как буду на пути обратном

      мой путь туда припоминать?

      (Нащупывая поминутно

      с брезгливой нежностью платок,

      в который бережно закутан

      как будто костяной брелок.)

      «Ватная шапка» – будучи к тому же и двусмыслицей,

18

У Набокова старая форма «элексир», как это слово приводится, к примеру, в «Словаре иностранных слов, вошедших в состав русского языка» А. Н. Чудинова (1910).

19

Вот тот придется удалить… (англ.)