Исполняющий обязанности. Василий Павлович Щепетнев

Шёл не торопясь. Эк куда дядюшка меня поставить хочет, будто чугунную пешку на фарфоровую шашечницу. На страх игрокам.

      А я не токмо пешкою, но и самим ферзем в чужих руках не хочу обретаться.

      Подумал и рассмеялся. Это уже не Чехов, не Тургенев даже, а Ломоносов. Большой силы поэт, как считал дядюшка.

      Гулял я, и потихоньку проникался видами. А заход солнца наблюдал из мезонина.

      Прогулка навела меня на идею. Пустую, нет, покажет опыт, сын ошибок трудных.

      6

      Я закрыл все окна на ставни. Все, кроме одного, того, что смотрело в сторону Чернозёмска. Над окном так и написано было: «Чернозёмск» и указан градус. Север, понятно, ноль градусов, юг – сто восемьдесят, а Чернозёмск – девяносто два к западу от севера. Не совсем точно по окну, но в принципе виден. Ну, если бы земля была плоская, а воздух кристально чистый. Этакая ментальная камер-обскура, всплыло древнее название. Или долговременная ментально-огневая точка. Или будка киномеханика.

      Потом я установил кресло у границы «север-юг» и сел, повернув его в сторону губернской столицы. Всё инстинкт, всё инстинкт. Никаких инструкций. Ну, может, дом нашептал.

      Выключил кампусный фонарь и, успокоясь, сколько можно, стал ждать.

      Но не ждалось. Вдруг захотелось пить. Потом наоборот, и пришлось спускаться. С удобствами как-то у графа не очень. Урыльники, верно, были, за которыми следила крепостная прислуга, а граф Лев Николаевич Толстой ночные вазы собственноручно опорожнял и детей приучил.

      Мне же легче по дому прогуляться. Сходить в барский ватерклозет.

      На обратном пути встретил Анну Егоровну. Та несла мне – нет, не урыльник, а две ароматические свечи. И воск, не сомневаюсь, с местных пасек, и травки местные. Дядя любил именно такие свечи. Комаров отгоняют, беспокой.