Гукюн. Ниль Блэк

лицом спускается в сад. После Хосрова она не будет никому принадлежать и умрёт с его именем на устах. Пусть даже ее чувства не взаимны, пусть даже ей это всё показалось. Ани бежала от нищеты, искала хорошей жизни, но она её не нашла, зато нашла кое-что куда большее – любовь. И если бы не она, она так бы и продолжила влачить привычное ей существование, меняя покровителей, но теперь уже не получится. Ани скрыть своё отвращение к каждому следующему мужчине не сможет, значит, ее новый покровитель сам ее придушит или казнить прикажет. Тогда зачем вообще пачкаться, зачем позволять кому-то трогать то, что Ани мысленно отдала Хосрову. Она сама это всё прекратит и сама уйдёт.

      На дворе середина весны, в саду тихо, кто-то отдыхает в своих покоях, кто-то у бассейна, к пруду вряд ли кто до вечера наведается. Ани, пряча под рубашкой верёвку, незаметно утащенную из сарая, доходит до воды и оглядывается по сторонам. Убедившись, что она в полном одиночестве, девушка наматывает верёвку на одну из сложенных для маскировки кромки пруда глыб, второй конец крепко привязывает к ногам. Кое-как, пыхтя, она подталкивает тяжелый камень к воде и, подняв глаза к небу, мысленно прощается с жизнью, когда вздрагивает от резкого:

      – Ты чего творишь?

      Ани ошарашено смотрит на хмурую, измазанную в грязи девушку по ту сторону пруда.

      – Имей почтение! – визжит от неожиданности Ани. – Что ты себе позволяешь?

      – Это ты что себе позволяешь? – выгибает бровь Юна. – Ты зачем мне композицию испортила! – возмущается. – Я тут убирала, начищала камни, а ты его по влажной земле прокатила, и опять тут грязно! Меня за это накажут! И потом, пока обнаружат пропажу, твой труп из пруда достанут, он разбухнет, будет вонять, придётся воду менять! Ты хоть понимаешь, сколько у меня из-за тебя будет работы!

      – Да ты умом тронулась! Как ты смеешь так со мной разговаривать! – топает ногой уже забывшая, зачем сюда пришла, Ани.

      – Да ты без пяти минут труп, мне плевать, как общаться с мертвецами, со слабаками тем более, – фыркает Юна и, отложив лопатку, с которой собиралась полоть сорняки, подходит к девушке.

      – Я не слабая, – бурчит Ани и, сев на камень, который должен был отправить ее на тот свет, беззвучно плачет. – Тебе меня не понять. Ты не жила в гареме, тебя вряд ли так изводили или наказывали. И уж тем более тобой вряд ли распоряжались, как вещью, ведь слуги по большому счёту сами вольны выбирать себе мужчин.

      – Нет, мне тебя не понять, – пожимает плечами Юна и кривит рот. – Меня похитили в день свадьбы, убили моего жениха перед моими глазами, вонзили мне в руку кинжал, чуть не изнасиловали, заставили чуть не умереть от холода, пролежать сутки в бреду, убили из-за меня человека, выкинули убирать навоз. Я не говорю про то, что меня выпороли и били палками, а что такое сладкое на вкус – я не помню, а я та ещё сладкоежка. Но мне все равно тебя не понять, потому что я руки на себя не накладывала и вряд ли наложу, не доставлю такое удовольствие этому сукиному сыну, – девушка пинает камушек, который,