Встречи с нимфами. Олег Николаевич Мамонтов

сто рублей, которые она отвергла, просил у неё фотографию мужа, чтобы повесить её на стене своего «учреждения» вместе с фотографиями других казнённых «врагов» как своего рода трофей, вместо оленьих рогов, говорил ей, что это он стрелял Меньшикову в голову, чтобы прекратить его конвульсии…

      – Экое наивное зверство!

      – Я думаю, что он был довольно обычный подросток, жестокий и любопытный, как все подростки. Ему, конечно, было интересно, каково это: убить человека и затем прийти к его вдове, матери шести малолетних детей, и рассказывать ей подробности убийства? Я думаю даже, что он был девственник. Меньшиков знал этот тип: ещё в 1906 году в статье «Выше свободы» он писал о «гадостных убийствах, совершаемых чаще всего мальчишками, воспалённый мозг которых близок к помешательству».

      – Наверно, не очень приятно иметь такого предка?

      – С прадедами духовной и эмоциональной связи уже не бывает. Обычно их и не помнят. Едва ли можно устыдиться даже самого преступного пращура. К тому же Давидсон сам оказался жертвой своего жестокого времени. Убить человека – это значит получить душевное уродство на всю оставшуюся жизнь. В данном случае речь идёт о преступлении не только жестоком, но и бессмысленном. Меньшиков уже не был ни монархистом, ни националистом, ни врагом Советской власти. К концу жизни, за несколько недель до ареста и казни, он отрёкся от своих прежних взглядов. Он записал 10 августа 1918 года в своём дневнике… Сейчас открою это место на смартфоне.

      – Не ищите эту цитату, я знаю её, там речь идёт о всемирной республике!

      – Я уже нашла… Вот: «Да здравствует всемирная республика и да будет проклята всякая национальная война! В общей человеческой семье да будут признаны и терпимы все национальные особенности, начиная с цвета кожи, одно лишь да не будет признано: заговор какой-нибудь кучки против всех или не всех. Да будет столько оттенков кожи, веры, языка, обычаев и законов, сколько потребует природа, но лишь бы они пользовались общей терпимостью, а не дрались меж собою».

      – Старый монархист и националист решил «перековаться» вместе со всеми! – усмехнулся Вязигин, но как-то криво, невесело. – А всё дело в том, что бедняга очень хотел жить, может быть, только ради детей, и потому лихорадочно искал себе место в новой действительности. Я тоже читал его дневник восемнадцатого года и увидел, что старик в последние месяцы своей жизни прошёл через основательную переоценку ценностей. К примеру, он признал, что к катастрофе привела слишком долго правившая Россией выродившаяся немецкая династия, окружённая немецкой же по преимуществу высшей бюрократией. Его последние писания проникнуты тоскливым, заведомо несбыточным желанием новой, истинно национальной власти для России – власти просвещённой, гуманной, терпимой к разным меньшинствам и социальным группам, отвечающей интересам её коренных народов. Вот что выпадает в «сухой осадок» из чтения его дневника.

      – И всё-таки вы по-прежнему считаете, что Меньшиков