Искусство русской беседы. Владимир Викторович Николенко

на сто тысяч. Что если бы вы сделали это, не торгуясь с нею, разорвали бы всё сами, не прося у ней вперед гарантии, то она, может быть, и стала бы вашим другом. Вот и всё, кажется. Да, еще: когда я спросил, уже взяв записку, какой же ответ? тогда она сказала, что без ответа будет самый лучший ответ, – кажется, так; извините, если я забыл ее точное выражение, а передаю, как сам понял.

      Ганя стоял в бешенстве.

      Ганя (кричит). А! Так вот как! Так мои записки в окно швырять! А! Она в торги не вступает, – так я вступлю! И увидим! За мной еще много… увидим!.. В бараний рог сверну!..

      Ганя стоял, пенился и грозил кулаком. Но вдруг он что-то сообразил и опомнился.

      Ганя. Да каким же образом, каким же образом вы… (про себя: идиот), вы вдруг в такой доверенности, два часа после первого знакомства? Как так?

      Мышкин. Этого уж я вам не сумею объяснить.

      Ганя злобно взглянул на князя.

      Ганя. Это уж не доверенность ли свою подарить вам позвала она вас в столовую? Ведь она вам что-то подарить собиралась?

      Мышкин. Иначе я и не понимаю, как именно так.

      Ганя. Да за что же, черт возьми! Что вы там такое сделали? Чем понравились? (чуть успокоившись) Послушайте… послушайте, не можете ли вы хоть как-нибудь припомнить и сообразить в порядке, о чем вы именно там говорили, все слова, с самого начала? Не заметили ли вы чего, не упомните ли?

      Мышкин. О, очень могу, с самого начала, когда я вошел и познакомился, мы стали говорить о Швейцарии.

      Ганя. Ну, к черту Швейцарию!

      Мышкин. Потом о смертной казни…

      Ганя. О смертной казни?

      Мышкин. Да; по одному поводу… потом я им рассказывал о том, как прожил там три года, и одну историю с одною бедною поселянкой…

      Ганя. Ну, к черту бедную поселянку! Дальше!

      Мышкин. Потом, как Шнейдер высказал мне свое мнение о моем характере и понудил меня…

      Ганя. Провалиться Шнейдеру и наплевать на его мнения! Дальше!

      Мышкин. Дальше, по одному поводу, я стал говорить о лицах, то есть о выражениях лиц, и сказал, что Аглая Ивановна почти так же хороша, как Настасья Филипповна. Вот тут-то я и проговорился про портрет…

      Ганя. Но вы не пересказали, вы ведь не пересказали того, что слышали давеча в кабинете? Нет? Нет?

      Мышкин. Повторяю же вам, что нет.

      Ганя. Да откуда же, черт… Ба! Не показала ли Аглая записку старухе?

      Мышкин. В этом я могу вас вполне гарантировать, что не показала. Я все время тут был; да и времени она не имела.

      Ганя. Да, может быть, вы сами не заметили чего-нибудь… О! идиот пр-ро-клятый! и рассказать ничего не умеет!

      Мышкин (понизив голос). Я должен вам заметить, Гаврила Ардалионович, что я прежде действительно был так нездоров, что и в самом деле был почти идиот; но теперь я давно уже выздоровел, и потому мне несколько неприятно, когда меня называют идиотом в глаза. Хоть вас и можно извинить, взяв во внимание ваши неудачи, но вы в досаде вашей даже раза два меня выбранили. Мне это очень не хочется, особенно так, вдруг, как вы, с первого раза; и так как мы теперь стоим на перекрестке, то не лучше ли нам разойтись: