Тихий Дон. Том 2. Михаил Шолохов

согнувшись, Антип Брехович, бредово шептал:

      – Степка Астахов за хвост своего коня поймал… ускакал, а мне вот не пришлось… А пехота бросила нас… Пропадем, братцы!.. Видит бог, погибнем!..

      Наверху послышался хруст бегущих шагов. В яр посыпались крошки снега, глина.

      – Вот они! – шепнул Петро, хватая Антипку за рукав, но тот отчаянно вырвал руку, заглянул вверх, держа палец на спуске.

      Сверху никто близко не подходил к прорези яра. Оттуда послышались голоса, окрики на лошадь…

      «Советуются», – подумал Петро, и снова пот, словно широко разверзлись все поры тела, покатился по спине его, по ложбине груди, лицу…

      – Эй, вы! Вылазьте! Все равно побьем! – закричали сверху.

      Снег падал в яр гуще, белой молочной струей. Кто-то, видимо, близко подошел к яру.

      Другой голос там же уверенно проговорил:

      – Сюда они прыгали, вот следы. Да я ведь сам видел!

      – Петро Мелехов! Вылазь!

      На секунду слепая радость полымем обняла Петра. «Кто меня из красных знает? Это же свои! Отбили!» Но тот же голос заставил его задрожать мелкой дрожью:

      – Говорит Кошевой Михаил. Предлагаем сдаться добром. Все равно не уйдете!

      Петро вытер мокрый лоб, на ладони остались полосы розового кровяного пота.

      Какое-то странное чувство равнодушия, граничащего с забытьём, подкралось к нему.

      И диким показался крик Бодовскова:

      – Вылезем, коли посулитесь отпустить нас. А нет – будем отстреливаться! Берите!

      – Отпустим… – помолчав, ответили сверху.

      Петро страшным усилием стряхнул с себя сонную одурь. В слове «отпустим» показалась ему невидимая ухмылка. Глухо крикнул:

      – Назад! – но его уже никто не слушался.

      Казаки – все, за исключением забившегося в вымоину Антипки, – цепляясь за уступы, полезли наверх.

      Петро вышел последним. В нем, как ребенок под сердцем женщины, властно ворохнулась жизнь. Руководимый чувством самосохранения, он еще сообразил выкинуть из магазинки патроны, полез по крутому скату. Мутилось у него в глазах, сердце занимало всю грудь. Было душно и тяжко, как в тяжелом сне в детстве. Он оборвал на вороте гимнастерки пуговицы, порвал воротник грязной нательной рубахи. Глаза его застилал пот, руки скользили по холодным уступам яра. Хрипя, он выбрался на утоптанную площадку возле яра, кинул под ноги себе винтовку, поднял кверху руки. Тесно кучились вылезшие раньше него казаки. К ним, отделившись от большой толпы пеших и конных заамурцев, шел Мишка Кошевой, подъезжали конные красноармейцы…

      Мишка подошел к Петру в упор, тихо, не поднимая от земли глаз, спросил:

      – Навоевался? – Подождав ответа и все так же глядя Петру под ноги, спросил: – Ты командовал ими?

      У Петра запрыгали губы. Жестом великой усталости, с трудом донес он руку до мокрого лба. Длинные выгнутые ресницы Мишки затрепетали, пухлая верхняя губа, осыпанная язвочками лихорадки, поползла вверх. Такая крупная дрожь забила Мишкино тело, что казалось – он не устоит на ногах, упадет. Но он сейчас же, рывком вскинул на Петра глаза, глядя