Объезжайте на дорогах сбитых кошек и собак. Георгий Вайнер

не проймешь, она должна страх знать. Да вообще-то, не важно это сейчас, они больше безобразничать в камере не будут.

      – А вы это все майору Подрезу сообщили?

      – Зачем? – удивился Степанов. – Это же глупо. Убийца жалуется на трех шакалов, что они его хотели с нар согнать? Неприлично. Да и бесполезно, их ведь трое, они коллектив, сами друг другу свидетели, и тихари их боятся. Ладно, плевать…

      Его кулаки лежали на столике будто отдельно от него, это была не часть тела, а здоровенный ладный инструмент вроде хорошо помолотившего, а теперь забытого здесь цепа.

      – Понятно, понятно, – сказал я и достал из портфеля папку с документами. – Я ознакомился, Степанов, с вашим делом, и обстоятельства его мне более или менее ясны…

      – Вот и замечательно, – с энтузиазмом откликнулся он. – Скорее сяду – скорее выйду…

      – Вы никак в колонию торопитесь?

      – Конечно! Скорей бы суд миновать и в колонию. Здесь сидеть, время мять невмоготу…

      – А в колонии что?

      – Работа какая ни есть. Я колонии не боюсь. Я шофер, слесарь, электрик, монтажное дело знаю. Я всю жизнь вкалываю! В колонии тоже есть передовики и лодыри. Я там три нормы буду вламывать, зачет мне пойдет. Глядишь, условно-досрочно через пару-тройку лет на воле буду…

      Я видел, как он накачивает себя, как изо всех сил духарится, как старается держаться, не пустить в сердце льдистую кислоту страха. Но мне обманывать его тоже никакого смысла не было.

      – К сожалению, Степанов, дела обстоят не так розово, – сказал я. – К осужденным за умышленное убийство условно-досрочное освобождение не применяется…

      Он яростно вперился в меня, и в глазах его бушевала буря – смятение, надежда, злость, растерянность. У нас случаются такие бури в сентябре: одновременно хлещет ливень, в дырищи черных туч прорываются пылающие столбы солнечного света, небосвод над головой улегся на огромную радугу, а с окоема поднимается отливающая свинцом снежная пелена… Нет, непростой паренек этот Степанов. Глядя сейчас на него, я мог себе легко представить, как он, разъярившись, прыгает за руль своей старой «победы» и с ревом разгоняет ее, направляя на толпу.

      – И что, выходит, трубить мне от звонка до звонка? – потерянно спросил он. – С раскаянием и чистосердечным признанием? Так, что ли, выходит, по-вашему?

      – Это, Степанов, не по-моему, а по закону. Я понимаю, что вы сейчас чувствуете…

      – «Я понима-аю»!.. – передразнил он меня. – Все вы тут понимаете!..

      Не обращая внимания на его нахальство, я сказал:

      – А тут особого понимания не требуется. Не надо быть курицей, говорят французы, чтобы представить, как она чувствует себя в кастрюле.

      – Дураки ваши французы! – заявил Степанов с большой проникновенностью.

      Я помолчал немного и сказал без нажима:

      – И все-таки я бы хотел напомнить этой страдающей курице, что как раз сегодня поминки по человеку, которого эта курица склевала. Это может облегчить курице ее боль и обиду.

      – Да бросьте, гражданин следователь! Не ремонтируйте