Лев Спарты. Джон Берк

о нетерпеливом возлюбленном, не терпящем отсрочек. В нем соединились они оба. А что соединилось в ней?.. Истинный спартанец жил для войны и желал войны. Она же желала войны только потому, что та позволит ей и Теусеру пожениться. Ее желание обладать им стало столь настоятельным, что она предпочла бы призвать войну на их головы, чем ждать еще неделю возвращения его отца. И когда они возлягут вместе, и он уйдет сражаться и будет убит…

      Словно уловив ход ее мыслей, Теусер опять заключил ее в объятья.

      – Ты моя, – произнес он. – Моя. Ничто в мире не заставит нас быть сейчас порознь. Ничто. Никто.

      Быстрым поворотом гибкого юного тела она высвободилась, решительно встала и оправила свою тунику.

      – Кроме нас самих, Теусер, – сказала она, переведя дыхание. – Еще один день – если ты действительно любишь меня. Завтра мы поговорим с царем. До тех пор ты должен потерпеть. Я не какая-нибудь девица из гимнасия. Неужели меня не стоит дождаться, Теусер? Вспомни поговорку: когда дождь выпал, ничто не в силах вернуть его на небеса.

      Он встал и снова попытался поймать ее.

      – Элла, мы должны быть честны перед нашей любовью…

      Она знала, что он побежден и что это был его последний протест.

      – Мы должны быть сильными, – возразила она. – Помни, – она шокировала даже себя деланой помпезностью, мы – спартанцы!

      – Я почти жалею, что не родился афинянином! – взорвался Теусер.

      После этого, и только после этого она позволила ему обнять себя еще раз, и они, смеясь, нежно прижались друг к другу.

      V

      Никто не смеялся в тот вечер в Совете эфоров. Лишь изредка подобная расслабленность случалась во время дебатов в этом спартанском собрании, в этот же тяжелый час причин для увеселения не было вовсе. Повод для смеха мог бы быть разве что у Ксеркса. Произнесенные старым Ксенафоном слова определенно порадовали бы царя персов.

      – Наша святая обязанность – проследить за тем, чтобы ни капли спартанской крови не было пролито при защите Афин.

      Он прочистил охрипшее горло и по очереди посмотрел на членов совета.

      – Афины, – повторил он, – исконный враг Спарты.

      Воцарилась тишина, которую он вполне мог расценить как согласие. Старики заерзали на жестких деревянных скамьях, а потом вопросительно посмотрели на царя Леотихида, расположившегося на одной из двух скамеек, предназначенных для царей.

      Леотихид был мрачен. Он всегда казался таковым, когда был не в состоянии определиться с собственным мнением.

      Каким-то образом, самой важной скамьей в комнате, к которой продолжали время от времени возвращаться глаза присутствующих, стала пустующая скамья царя Леонида.

      – Что у нас общего, – продолжал Ксенафон, – с этими пустословами и их безбожной демократией? Многие из нас пострадали лично от их беспричинных нападений. Нам все время приходилось сражаться с ними. Почему мы должны теперь протянуть им руку дружбы?

      Было время, когда подобное заявление эфора показалось бы немыслимым. Много лет назад совет образовался как чисто административная единица, в обязанности