Нашествие. Юлия Яковлева

убитых был его племянник.

      Староста, присогнув ноги и уперевшись руками в колени, разглядывал тела. Разогнулся, отмахнул муху, сказал только:

      – М-да, – и крикнул: – Чего лупишься, Пантелей! На телегу кладём. Или как… барин? – Та же смесь подобострастия и хамства.

      «А с ним ухо надо востро», – подумал Бурмин.

      – Увози, – велел Бурмин.

      – Ты куда? – по-французски крикнул Облаков.

      – Просто осмотрюсь немного вокруг.

      – Ах, да всё одно: без дознавателя теперь никак.

      Но Бурмин махнул, не ответив. Отошёл по нежно хрустящей рыжей хвое. Сделал несколько шагов к берегу – сам берег был не виден, но сквозистая пустота за деревьями дышала прохладой: вода. Постоял на невысоком обрыве. Посмотрел на плюшевые заплатки мха на камнях. Пошёл к просеке, по которой шла дорога. Взгляд его бесцельно шарил вокруг. По траве, по стволам. Прошёл мимо колючих мотков ежевики. Подошёл к Облакову. Тот стоял у пыльного крыла коляски и смотрел, как Пантелей и староста, один за руки, другой за ноги, тащат провисающих в поясе мертвецов и кладут на телегу, забрасывая половчее руки и ноги, будто это были поленья. Мальчишка вился и суетился вокруг.

      – Тела ещё мягкие, – заметил по-французски Облаков. Прикрыл глаза и покачал головой: – Зверство какое.

      Он был бледен. Рука неловко теребила застёжку на жёстком воротнике. Расстегнула. Подёргала шёлковый галстук, ослабляя.

      – А тебе? Не жарко? Доверху застегнут.

      Бурмин покачал головой сочувственно:

      – Нет.

      Быстро отвязал повод:

      – Послушай, поезжай в моей коляске. Так выйдет скорее.

      Облаков благодарно положил руку поверх его рукава, сжал:

      – А ты?

      – А пройдусь. Проветрюсь.

      – Да уж. – Облаков скривился. Он выглядел усталым и жалким. – Вот ведь начался денёк.

      – Что бы здесь ни случилось, это случилось, уж конечно, не потому, что все четверо отданы в рекруты.

      – Бьюсь об заклад, толпа начнёт кричать, что именно поэтому. А мне теперь эту кашу расхлёбывай.

      Он сказал по-русски: kasha.

      Но Бурмин не ушёл. Он стоял за толстым стволом. Послушал, как стихает топот копыт, кожаный скрип, нежное позвякивание сбруи. Стихли. Облаков уехал. Послушал привычные лесные звуки: шелестотрескожужжание. Осторожно обошёл так, чтобы ветер его не выдал. Привычно выбрал направление так, чтобы ветер дул от него. Ни ветка не качнулась там, где он прошёл. Он весь обратился в зрение. Телега стояла, лошадь качала хвостом, отгоняла слепней. Она не чуяла его. Мертвецы топорщили вверх ступни. Имущество должно быть возвращено владельцу – Шишкину, даже неживое. Голоса живых отдавались под куполом леса, как в церкви. Мочалинские мужики были озабочены и напуганы, но не знали, как выразить чувства иначе, и потому просто огрызались друг на друга. Мальчишка что-то подобрал с земли, получил затрещину. Бурмина это не занимало. Он тихо скользнул мимо, между тонкими серебристыми стволами, будто усеянными чёрными глазками. К колючим моткам ежевики.

      Ему было всё равно, о чём они говорили.

      Он весь стал глазами.

      Затаил дыхание.

      Протянул