Десять кругов. Марина Шухарт

Нет, еще не голод, но уже все не так, как раньше. Все – не так.

      Папа входит на кухню и требует, чтоб все пробовали сало, сам солил. Мы пробуем, хотя никто сала не хочет. Да и вообще кусок в горло не лезет. Дарвин втихаря таскает печенье, что запасли для него. Хоть какая-то радость ребенку.

      – Бам!

      – Вы слышали?

      – Это мусоровоз, все нормально… Или, может, крыша опять, вроде еще не починили, так и стучит.

      – Да какой же мусоровоз, так громко!

      – Какой мусоровоз? Это грузовик, вон там!

      – Посмотрите, а тревоги нет?

      – Да нет же! Я смотрела!

      – Зачем вы так громко?! Я больше не могу, не могу, не могу…!!!

      Мне кажется, что родные ужасно кричат. Каждый громкий звук – стук ножа, шипение воды в чайнике, голоса – все впивается мне в нервы осколком. Разве можно так кричать, если где-то летят ракеты? Если где-то слышны взрывы? Если где-то один человек стреляет в другого?! Мне физически больно от звуков. Я убегаю в спальню и накрываюсь маленьким одеялком Дарвина. Трясусь всем телом. И даже не плачу – тихонько вою:

      – Не хочу, не хочу, не хочу! Остановите это все! Этого не может быть!!!

      Минут через пять входит Пашка. Тихо берет меня за руку и спрашивает:

      – Может, и правда, пока поедешь в Германию?

      – Куда, кому я там нужна? – спрашиваю горько, не снимая одеяла с головы.

      Наверное, Пашке кажется, что он сейчас говорит с приведением. Добрым, глупым, вечно плачущим приведением под одеялом.

      – Можно к Тоне, у нее там комната есть. Посидишь немного, успокоишься, поспите с Дарвином хоть раз без сирен и взрывов. А потом, через месяц-другой, может, все успокоится и приедете обратно…

      – Как я с ребенком на эвакуационном поезде? Мы же дальше поликлиники еще и не бывали нигде…

      – Можно автобус поискать, сейчас вроде есть перевозчики.

      – Дорого…

      – Ну, деньги пока есть, посмотрим.

      – А там я как буду, у Тони? Нам есть надо, вещи, одежда, мыло, в конце концов…

      – Я немного дам на первое время. И Тоня поможет.

      Пашка достает телефон, начинает что-то в нем смотреть:

      – Ну, вот, автобус до Штутгарта, есть места. Или вот, в Берлин… Ты бывала в Берлине?

      Я выбираюсь из-под одеяла, подхожу к окну. Чтоб не смотреть на Пашку зареванными глазами, я всматриваюсь куда-то в серо-салатовую даль. Окно спальни выходит на балку, усеянную маленькими частными домами, а за ней – другой огромный проспект. Раньше по ночам он так красиво светился окнами домов, фонарями. Глядя на него, я фантазировала, что это огромное ожерелье, которое потеряла какая-то исполинская дева. Шла и обронила. И вот оно лежит и отблескивает, ярче звезд. А еще чуть дальше – женский монастырь. Я его не вижу, но слышу его колокола, звук которых, как громадный голосник гитары, усиливает балка. Иногда я думаю: если натянуть струны между моим окном и куполами, то можно было бы исполнить славный рок-н-ролл!

      Ненавижу колокола. Первое время, когда система оповещения в городе работала плохо, колокола звенели вместе