Былое и думы. Эмиграция. Александр Герцен

выправку. Незнакомец расстегнул фрак и жилет и, с достоинством указывая на трехцветный шарф, сказал, что он комиссар полиции Барле (тот самый, который в Народном собрании второго декабря взял за шиворот человека, взявшего, в свою очередь, Рим, – генерала Удино) и что ему велено сделать у меня обыск. Я подал ему ключи, и он принялся за дело совершенно так, как в 1834 году полицмейстер Миллер.

      Взошла моя жена; комиссар, как некогда жандармский офицер, приезжавший от Дубельта, стал извиняться. Жена моя, спокойно и прямо глядя на него, сказала, когда он, в заключение речи, просил быть снисходительной:

      – Это было бы жестокостью с моей стороны не взойти в ваше положение: вы уже довольно наказаны обязанностью делать то, что вы делаете.

      Комиссар покраснел, но не сказал ни слова. Порывшись в бумагах и отложив целый ворох, он вдруг подошел к камину, понюхал, потрогал золу и, важно обращаясь ко мне, спросил:

      – С какой целью жгли вы бумаги?

      – Я не жег бумаг.

      – Помилуйте, зола еще теплая.

      – Нет, она не теплая.

      – Monsieur, vous parlez à un magistrat![44]

      – A зола все же холодная, – сказал я, вспыхнув и подняв голос.

      – Что же, я лгу?

      – Почему же вы имеете право сомневаться в моих словах?.. Вот с вами какие-то честные работники, пусть попробуют. Ну, да если б я и жег бумагу? Во-первых, я вправе жечь, а во-вторых, что же вы сделаете?

      – Больше у вас нет бумаг?

      – Нет.

      – У меня есть еще несколько писем, и презанимательных, пойдемте ко мне, – сказала моя жена.

      – Помилуйте, ваши письма…

      – Пожалуйста, не церемоньтесь… ведь вы исполняете ваш долг, пойдемте.

      Комиссар пошел, слегка взглянул на письма, большей частию из Италии, и хотел выйти…

      – А вот вы и не видали, что тут внизу письмо из Консьержри, от арестанта – видите? Не хотите ли взять с собой?

      – Помилуйте, сударыня, – отвечал квартальный республики, – вы так предубеждены, мне этого письма вовсе не нужно.

      – Что вы намерены сделать с русскими бумагами? – спросил я.

      – Их переведут.

      – Вот в том-то и дело, откуда вы возьмете переводчика? Если из русского посольства, то это равняется доносу; вы погубите пять, шесть человек. Вы меня искренно обяжете, если упомянете в procès-verbal[45], что я настоятельно прошу взять переводчика из польской эмиграции.

      – Я думаю, что это можно.

      – Благодарю вас; да вот еще просьба: понимаете вы сколько-нибудь по-итальянски?

      – Немного.

      – Я вам покажу два письма; в них слово «Франция» не упомянуто, писавший их в руках сардинской полиции; вы увидите по содержанию, что ему плохо будет, если письма дойдут до нее.

      – Mais ah ça![46] – заметил комиссар, начинавший входить в человеческое достоинство. – Вы, кажется, думаете, что мы в связи со всеми деспотическими полициями. Нам дела нет до чужих. Поневоле мы должны брать меры у себя, когда на улицах льется кровь и когда иностранцы мешаются в наши дела.

      – Очень

44

Сударь, вы говорите с должностным лицом! (франц.).

45

Протоколе (франц.).

46

Ну, что вы! (франц.).