Былое и думы. Эмиграция. Александр Герцен

добавил я, не вступая, впрочем, в спор и благодарный за то, что он не говорил ни слова о религии. Так, болтая, доехали мы до Авиньона, часов в одиннадцать вечера.

      – Позвольте мне, – сказал я аббату, наливая ему за ужином вино, – предложить довольно редкий тост: За республику et pour les hommes de l’Eglise qui sont républicains![29]

      Аббат встал и заключил несколько цицероновских фраз словами: «A la République future en Russie!»[30]

      «A la République universelle!»[31] – закричал кондуктор дилижанса и человека три, сидевших за столом. Мы чокнулись.

      Католический поп, два-три сидельца, кондуктор и русские – как же не всеобщая республика?

      А ведь весело было!

      – Куда вы? – спросил я аббата, усаживаясь снова в дилижанс и попросив его пастырского благословения на курение сигары.

      – В Париж, – отвечал он, – я избран в Национальное собрание; я буду очень рад видеть вас у себя – вот мой адрес.

      Это был аббат Сибур, doyen[32] чего-то, брат парижского архиерея.

      …Через две недели наступало 15 мая, этот грозный ритурнель, за которым шли страшные Июньские дни. Тут все принадлежит не моей биографии – а биографии рода человеческого…

      Об этих днях я много писал.

      Я мог бы тут кончить, как старый капитан в старой песне:

      Те souviens-tu?… mais ici se m’arrête,

      Ici finit tout noble souvenir[33].

      Но с этих-то проклятых дней и начинается последняя часть моей жизни.

      Западные арабески

Тетрадь первая

      I. Сон

      Помните ли, друзья, как хорош был тот зимний день, солнечный, ясный, когда шесть-семь троек провожали нас до Черной Грязи, когда мы там в последний раз сдвинули стаканы и, рыдая, расстались?

      …Был уже вечер, возок заскрипел по снегу, вы смотрели печально вслед и не догадывались, что это были похороны и вечная разлука. Все были налицо, одного только недоставало – ближайшего из близких, он один был далек и как будто своим отсутствием омыл руки в моем отъезде.

      Это было 21 января 1847 года.

      С тех пор прошли семь лет[34], и какие семь лет! В их числе 1848 и 1852.

      Чего и чего не было в это время, и все рухнуло – общее и частное, европейская революция и домашний кров, свобода мира и личное счастие.

      Камня на камне не осталось от прежней жизни. Тогда я был во всей силе развития, моя предшествовавшая жизнь дала мне залоги. Я смело шел от вас с опрометчивой самонадеянностью, с надменным доверием к жизни. Я торопился оторваться от маленькой кучки людей, тесно сжившихся, близко подошедших друг к другу, связанных глубокой любовью и общим горем. Меня манила даль, ширь, открытая борьба и вольная речь, я искал независимой арены, мне хотелось попробовать свои силы на воле…

      Теперь я уже и не жду ничего, ничто после виденного и испытанного мною не удивит меня особенно и не обрадует глубоко: удивление и радость обузданы воспоминаниями былого, страхом будущего. Почти все стало мне безразлично, и я равно не желаю ни завтра умереть, ни очень

29

И за духовных лиц-республиканцев! (франц.).

30

«За будущую республику в России!» (франц.).

31

«За всемирную республику!» (франц.).

32

Настоятель (франц.).

33

Помнишь ли? Однако – умолкаю. На этом кончаются возвышенные воспоминания (франц.).

34

Писано в конце 1853 года. – Примеч. А. И. Герцена.