Невеста дяди Кости. Leon Rain

Ещё чуть-чуть, и она взяла бы её на руки. А там будь что будет. Уже никто не смог бы их разлучить. Как, как она могла оставить Берточку там, на залитых нечистотами шпалах? Какая она после этого мать? Верните! Верните же матери её дитя! Разве можно так поступать с матерями и их детьми? Это неправильно! Это нечестно! Но ужас уже был здесь, он привычно скользнул между её набухшими грудями, обвил горло и шею, немножко перекрыв дыхание, но лишь самую малость, чтобы он сам смог через оставшееся отверстие проникнуть вовнутрь. Какое это наслаждение – медленно вползать через ноздри и беспомощно хватающий воздух рот, уверенно перемещаясь внутрь и проникая в трепещущие лёгкие.

      Он скользил между женщинами на правах хозяина, этой ночью они все принадлежали ему. И не только они. Даже те, кто бил этих несчастных деревянными дубинками, они тоже были его собственностью. Они боялись его даже больше этих обречённых. Ведь этим до смерти был лишь один маленький шаг, сделай они его прошедшим днём у крематория, и не оказались бы в гостях у незримо-жуткого хозяина барака. А те в робах, они слишком хорошо знали, что их ждёт. Сначала их поставят в один ряд с обречёнными, и они будут, как и все остальные, отсчитывать свои последние минуты. А те, у кого ещё не отобрали дубинки, будут нещадно лупить ими стоящих в строю, чтобы хотя бы ещё на несколько мгновений оттянуть тот страшный миг, когда придёт и их очередь встать в этот жуткий строй. И они тоже плохо спали, ожидая момента, когда им придётся по свистку «фрау старший надзиратель» вскочить раньше других, чтобы иметь привилегию бить остальных нерасторопных дубинками.

      И «фрау старший надзиратель» тоже плохо спала. С одной стороны, она была среди своих, ведь она урождённая поволжская немка, а с другой – она видела презрительные взгляды своего начальства. Ей не могли простить того, что она родилась не в фатерланде. Она не была своей и не была настолько чужой, чтобы пустить её в расход. Она просто была нужна новой родине как жуткий цербер, терроризирующий своих бывших сограждан. И эту грязную работу они охотно спихивали на неё, ведь она могла отдавать команды на родном для этих несчастных языке, обеспечивая полный немецкий порядок. Они честно давали ей шанс стать своей. Конечно, не настолько, чтобы кто-то из них мог подумать о том, чтобы жениться на ней или посчитать её равной себе. Но ей позволяли есть в одной с ними столовой и иметь персональный уголок. Не так уж и мало, учитывая, что каждый день сотни обитателей лагеря вылетали в трубу под нежные звуки оркестра.

      И она каждую ночь дрожала от страха, ведь они просачивались к ней сквозь стены. Все те, кого она забила лично или велела забить своим помощницам. Они не хотели её прощения, они приходили не за ним. Им нужна была она. Они будили её своими истошными воплями, а когда она вздрагивая садилась на кровати, то они, вплотную приблизившись, смотрели на неё своими немигающими глазами. Она гнала их, но они не уходили. И лишь когда она включала фонарик, они отступали в тень, терпеливо дожидаясь, когда жёлтый тусклый луч скользнёт