Десять заповедей. Вячеслав Сорокин

быть, и в рай привести. А ещё Он нужен человеку затем, чтобы он мог мыслить, что его собственное существование имеет смысл. Или может быть смысл в существовании, не направляемом высшей мыслью?

      Наш вопрос: один ли Бог? Тут возможны одинаково убедительные аргументы в пользу и утвердительного, и отрицательного ответа. Приходит на ум даже и такое, совершенно странное предположение: один Он был бы слишком одинок. Опять человек ставит самого себя на место Бога и приписывает ему свои желания и опасения. С какой стороны человек к Нему ни подойдёт, всюду проглядывает он сам, его неспособность выйти за пределы своего я. Человек проявляет редкостную несговорчивость в вопросе о сущности Бога. Не оттого ли, что этот вопрос затрагивает самые его сокровенные надежды и желания, включая надежду на бессмертие? Но вот вопрос, который человек боится даже поставить себе: «Я себе важнее или Бог?». Он знает ответ, но никогда его не произнесёт вслух. «Прыгнул бы ты за Бога в котёл с кипящей смолой?» Если спросят меня вот так, прямо, я и отвечу прямо: «Нет, не прыгнул бы». А за себя бы прыгнул. Но только какой в том был бы толк для меня? Но если бы был толк, то прыгнул бы. И за Бога прыгнул бы, если бы в этом был толк для меня. А иначе не прыгнул бы. Если бы знал человек, что Бога нет, то тут же без обиняков признал бы: я себе важнее всего другого; кому же, если Бога нет, быть для меня важнее всего, кроме меня самого? Он и тут слукавит, потому что сам для себя он важнее всего в любом случае.

      Сотворение мира легче мыслить, если Творец один. В этом случае этот великий акт берёт начало в одном мышлении и в одной воле. Рассудок самой своей организацией предназначен к тому, чтобы когда-то открыть для себя одного Бога. Это путь к Богу через способность познания, эпистемологический путь. Путь Моисея был прагматическим. Его подход к нравственным понятиям и положениям далёк от философского. Нравственность для него – средство, не цель. Для Моисея было ясно: новый Бог должен быть бесконечно возвышен над человеком. Он должен быть строгим и через свою строгость полезным. Для человека, не видящего разницы между грехом и добродетелью, не может иметь смысла вера в Бога, наказывающего за грех и вознаграждающего за добродетель. Но человек всегда знал, что такое грех, и всегда любил грех. Задача укрепления добродетели не могла быть возложена на богов, которые сами недобродетельны, и не могла быть возложена на многих богов. Логически для такой цели наилучшим образом подходил один Бог. Его не было, и Моисей придумал Его, воспользовавшись для этого прежними образцами, взятыми, прежде всего, у египтян. Шатки и неустойчивы добро и мораль, в основании которых лежит закон человека. Этот закон Моисей заменил на закон Бога. Но и поставленная на новые основания нравственность не стала иной. Человек необязательно хочет быть существом нравственным, хотя и ценит нравственность в других за её полезность для себя. Не стал он более нравственным и после Моисеевой реформы нравственности, ведь что это было ещё, если не реформа мира богов и реформа нравственности? Первая