Десять заповедей. Вячеслав Сорокин

и если обнаруживается случай, противоречащий этой закономерности, самый поверхностный анализ позволит установить, что мы имеем дело не с таким же событием, как в предыдущем случае. Нет абсолютно одинаковых событий, нет и одинаковых случаев убийства, поэтому невозможна одинаковая реакция на убийство во всех случаях.

      В убийстве есть таинственная привлекательность. Есть такая привлекательность и в смерти, но насильственная смерть больше волнует воображение. Уберём из жизни убийства и смерть, и жизнь утратит присущую ей ценность: не будет причины дорожить ею, поскольку не будет возможна её утрата. Выдающиеся творения поэтов и художников и высокие проявления духа немыслимы при отсутствии трагических моментов в жизни. А что может быть трагичнее смерти? Убийство обладает притягательной силой не по причине своего аморального характера – если он имеет место; в убийстве привлекательно иное – то, что всегда имеет место: «Всё, всё, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья». Поэт высказал истину, высказать которую не решается философ. Убийство наполняет душу чувством, которое сродни мистическому. Это чувство переживается как особого рода удовольствие. Этого удовольствия стыдятся, но подавить в себе не могут. Аморальное осуждают, ужасное любят. Человек – моральное существо. Из того, что он не осуждает какое-то убийство, следует не то, что он аморален, но то, что для него это убийство не аморально. Зрелище приготовлений к казни злодея, душераздирающие вопли казнимого, топор, занесённый над ним – всё это наполняет душу особым чувством, переживаемым как удовольствие. И никому не придёт в голову воскликнуть: «Остановись, палач, ведь сказано: не убий!». Такого бы толпа растерзала на месте.

      Но и аморальность, если её проявления необычны, если это из ряда вон выходящая аморальность, странно притягательна и вызывает не только недоумение, но и изумление; в этом изумлении тонет моральное осуждение. Большое зло страшно, но и таинственно притягательно и волнует больше, чем малое зло. Чтобы оказаться сопричастным ко злу, чтобы испытать постыдное, но сладкое содрогание души, бессчётные толпы стекались к местам казней – глазеть на страдание и муки. Ныне прогресс, ныне нет публичных казней; ныне те же толпы устремляются за теми же ощущениями в кинозалы и театры, а в новейшее время зло и убийство стали вхожи в дом и стали желанными гостями в нём: нажатие кнопки – и убийца, под зловещую, конечно же, музыку (разве возможно полноценное наслаждение убийством ближнего без музыкального сопровождения?) входит, крадучись, в вашу гостиную или спальню. Обыватель алчет зла и чужой (всегда чужой!) смерти, хотя бы и ненастоящей. Но что бы он ни дал за то, чтобы присутствовать при настоящей казни, настоящем поединке гладиаторов, настоящей дуэли! Страдание (всегда чужое!) и убийство (всегда другого!) скрашивают размеренную и бессобытийную жизнь обывателя (и только ли обывателя?), утоляя тоску души по необычному и ужасному. Откуда эта тоска? Ницше спрашивает: