Я из огненной деревни. Алесь Адамович

задержались как-то долго. «Ляп-ляп-ляп!..» Мать возьми да чихнула… И один услыхал.

      – Что-то дышит!.. – то по-немецки говорили, а то – по-русски: – Что-то дышит!

      Другой чем-то, я не знаю, железо какое взял или палку, и засекли, в каком месте кто-то дохнул.

      Мать эту катают… Ну, я за матерью вот так вот шевельнулся.

      А другой говорит:

      – Ё.т.м., кто тут может дышать? Смотри – руки, ноги валяются, кто тут может дышать?..

      Вопрос: – Так они то по-немецки, то по-русски говорили?

      – Между собой по-немецки, а эти слова сказали по-русски.

      Добре. Я это слышал, малыш, лежу. Сейчас же они шмыг отсюда и ушли. Страшно им стало, что ли?..

      Тихо стало. Всё. Забегут, поглядят… Те, что ехали позже. Возчики это, что ли?

      Лежим мы. Стало вечереть. Это к обеду было, когда нас оттуда, с места, взяли. Стало вечереть. Они, наверно, пост оставили в Буденичах, пулемётчика или двоих. Ну, и несколько партизан нарвалось на этот пост. Они тоже тогда, хлопцы эти, шли несмело и нарвались. Завязалась драка. Такая драка, что эти самые немцы – все оттуда начали в Буденичи садить.

      А мы лежим. Всё боялись это. Мама моя уже тут опомнилась. Говорит:

      – Сынок, вылазь!..

      А они опомнились, стали из пушек бить, из Усох или из Икан там.

      – Как попадёт снаряд, сынок, дак и убьёт нас.

      А у меня в памяти другое:

      – Мамочка, они ж мины навели!

      Я уж слыхал, как они говорили. Я ж не разбирался, что это за мины такие и как их наводят. Говорю:

      – Мамочка, они – мины… Я взорвусь…

      А она:

      – Лезь, сынок, снарядом попадёт – то и убьёт.

      Ну, я и вылез. По этим людям – граб, граб, граб – и перелез. Стал у косячка и гляжу, а немцы эти бегут. «Гер-гер-гер…» Сюда это. Уже темновато. Фонарь вот такой повесят, ракету – видно, хоть ты считай… А я у косячка спрятался, у землянки, и стою. И говорю:

      – Мамочка, скорей! Мамочка, скорей!..

      Ну, мамочка постарше, разлежалась… «Поднимусь, – говорила потом, – и повалюсь, поднимусь и повалюсь…» И мокрая. Мы ж мокрые от дождя. Потом расшевелилась.

      Как только она вылезла – дак я и побежал. Просто ни страху никакого… Где ж тут – уже утекаешь да будешь бояться? Побежал и как раз попал в жито. Метрах в двадцати. В полоску жита. В жите я уже жду.

      – Мамка, скорей! Мамка, скорей!

      А она ползёт да ползёт… Я пожду её и дальше. А она меня и догонит. Выскочили мы опять на этот луг. Выбежали на пойму – видно: ракету эту повесят. А пулемёты режут, автоматы!..

      Она говорит:

      – Убьют.

      Я говорю:

      – Всё равно уже, побегу я. Если ж меня убьют, дак ты сиди тут!..

      Я и побежал, как клубок покатился через эту пойму. Добежал до лесу… И уже тревожусь, боюсь. Как раз попали мы на это место, откуда нас брали… И почему как раз сюда пошли?.. Пождал я мать, прибежала мать. Постилки, всё раскидано… Нашла она тут, на этом месте, круглый котелок, сухарей, може, пять нашла, и соли такую вот торбочку. У кого-то осталась. Она взяла. А я всё пищу:

      – Мамочка, быстрей! Мамочка, быстрей!

      Из