Под солнцем и богом. Хаим Калин

навязчивое видение, то расслабляя, то будоража. И явно ни к месту: Морис свою работу любил, желая к ней поскорее вернуться.

      В дымке случайного, где гуляют лишь тени, творца не обретшие, проскользнула, не оставив отметины, новая мысль: кроме супруги из Израиля, Калмановичу прежде никто не звонил. Из автомата в лобби Шабтай всегда названивал сам. И чуть ли не через раз на каком-то новом, неизвестном Морису языке. Звучали: немецкий, но не совсем чтобы, арабский, но благозвучный более, слащавая тарабарщина из шипящих и носовых, и какой-то красивый, но тужащийся от длиннот язык, на котором ветеран-постоялец общался с супругой. Недавний абонент, хоть и говорил с ним по-английски, своим акцентом и одномерностью ритма тот язык чем-то напомнил…

      Наконец портье спохватился, что Калмановичу бронь он так и не оформил. Деловито, под натугой веса, продефилировав к столу, открыл средний ящик. Журнал брони – на самом верху, но повернут тыльной стороной…

      Портье отыскал нужный раздел, отметил продление. Вспомнив, что о сроках Шабтай не обмолвился, записал: «до следующих распоряжений». Гостиница и так пустовала.

      За десять минут до сдачи смены Морис плюхнулся в кресло, расслабился. Впервые за несколько лет «погляделки» в кафе отменялись, если не исчезли из ближайших планов вообще. Мысленно он утопал дома в постели, в шоколадно-сливочном поту…

      Глава 7

      Сын генерала Куницына, Виктор, по пути к отчему дому ежился в городском автобусе от холода. В Москве, как и во всей Центральной полосе, стужа лютовала уже месяц, загнав человеческий муравейник в огромный гроб-сосульку. Зима восьмидесятого, точно смерть, казалась неодолимой, не обещавшей ни спуску, ни конца.

      Сокурсники Виктора, обычно замкнутые и трясущиеся сболтнуть лишнее, с наступлением крещенских морозов часто шутили, обыгрывая непогоду каждый на свой лад. При этом шуткой месяца слыло: «Так холодно, что «хозяйство» бронзовой обезьяны может отмерзнуть». Метафору кто-то вычитал в английском бульварном романе. Так, мгновенно распространившись, сугубо контекстная фраза обособилась в местный афоризм.

      Утром, на первом перерыве между парами, Виктора вызвали в канцелярию разведшколы и вручили увольнительную. Опешив, он засунул пропуск в карман, не удосужившись даже взглянуть на дату возвращения.

      В город отпускали редко, в среднем, один раз в месяц и в основном москвичей. Иногородних не баловали, но всех всегда оповещали заранее. Как правило, побывка выпадала на субботу, отпускали на сутки, не более. Сегодня же вторник…

      Прапор на шлагбауме изучал пропуск дольше обычного, странно поглядывая на курсанта. Лишь расписавшись в журнале и взглянув на графу «вернуться», Виктор понял, в чем дело: кайфовать предстояло три непонятно как обломившихся дня. Екнуло даже, все ли с батей в порядке? Но решив, что, случись беда, известили бы, заторопился к дежурному газику, доставлявшему персонал школы к электричке.

      В город разрешали выходить только в гражданской одежде, которую подбирали и выдавали как униформу. Одежда – отечественная, но всегда в самый раз. Проучившись полгода,