А зори здесь тихие…. Борис Васильев

не шевелился: скорчился перед смертью, да так и застыл. Дело было сделано.

      – Ну вот, Женя, – тихо сказал Васков, – на двоих, значит, меньше их стало…

      Женька вдруг бросила винтовку и, согнувшись, пошла за кусты, шатаясь как пьяная. Упала там на колени, тошнило ее, выворачивало, и она, всхлипывая, все кого-то звала – маму, что ли…

      Старшина встал. Колени еще дрожали, и сосало под ложечкой, но время терять было уже опасно. Он не трогал Комелькову, не окликал, по себе зная, что первая рукопашная всегда ломает человека, преступая через естественный, как жизнь, закон «не убий». Тут привыкнуть надо, душой зачерстветь, и не такие бойцы, как Евгения, а здоровенные мужики тяжко и мучительно страдали, пока на новый лад перекраивалась их совесть. А тут ведь женщина по живой голове прикладом била, баба, мать будущая, в которой самой природой ненависть к убийству заложена. И это тоже Федот Евграфыч немцам в строку вписал, потому что преступили они законы человеческие и тем самым сами вне всяких законов оказались. И потому только гадливость он испытывал, обыскивая еще теплые тела, только гадливость: будто падаль ворочал…

      И нашел то, что искал: в кармане у рослого, что только-только Богу душу отдал, хрипеть перестав, – кисет. Его личный, старшины Васкова, кисет с вышивкой поверх: «Дорогому защитнику Родины». Сжал в кулаке, стиснул. Не донесла Соня… Отшвырнул сапогом волосатую руку, путь его перекрестившую, подошел к Женьке. Она все еще на коленях в кустах стояла, давясь и всхлипывая.

      – Уйдите… – сказала.

      А он ладонь сжатую к лицу ее поднес и растопырил, кисет показывая. Женька сразу голову подняла – узнала.

      – Вставай, Женя.

      Помог встать. Назад было повел, на полянку, а Женька шаг сделала, остановилась и головой затрясла.

      – Брось, – сказал он. – Попереживала, и будет. Тут одно понять надо: не люди это. Не люди, товарищ боец, не человеки, не звери даже – фашисты. Вот и гляди соответственно.

      Но глядеть Женька не могла, и тут Федот Евграфыч не настаивал. Забрал автоматы, обоймы запасные, хотел фляги взять, да покосился на Комелькову и раздумал. Шут с ними, прибыток невелик, а ей все легче, меньше напоминаний.

      Прятать убитых Васков не стал: все равно кровищу всю с поляны не соскребешь. Да и смысла не было: день к вечеру склонялся, вскоре подмога должна была подойти. Времени у немцев мало оставалось, и старшина хотел, чтобы время это они в беспокойстве прожили. Пусть помечутся, пусть погадают, кто дозор их порешил, пусть от каждого шороха, от каждой тени пошарахаются.

      У первого же бочажка (благо тут их что конопушек у рыжей девчонки) старшина умылся, кое-как рваный ворот на гимнастерке приладил, сказал Евгении:

      – Может, ополоснешься?

      Помотала головой – нет, не разговоришь ее сейчас, не отвлечешь… Вздохнул старшина:

      – Наших сама найдешь или проводить?

      – Найду.

      – Ступай. И к Соне приходите. Туда, значит… Может, боишься одна-то?

      – Нет.

      – С опаской иди все