Господа офицеры. Борис Васильев

едва не касаясь друг друга низко склоненными лбами, и одинаково молчали.

      – Держу пари, это и есть полковник Устинов, у которого мне надлежит принимать роту.

      – Я вам не пешка! – вдруг побагровев, крикнул полковник. – Да-с, не пешка! Я – русский офицер, я тридцать лет верой и правдой! Да-с! А меня – в пешки, в пешки! Почему не русские командуют, почему, я вас спрашиваю? Почему? Интриги, господа? Не позволю! Не позволю, чтоб русский мундир… – Он ткнул солдата в плечо. – Ты видишь этот мундир? Видишь?

      – Так точно, – невнятно пробормотал солдат, привычно думая о своем. – Как же. Мундир – это точно.

      – Этот мундир свят, – с пьяной проникновенностью сказал полковник. – Он вознесен волею его императорского величества и матушки-России. Вознесен! Во всех столицах славой покрыт. Во всех, милостивый государь, не извольте спорить. Все – дерьмо, только русские воюют. Только русские! А меня – в подчинение. К кому? К австрийскому сербу?

      – Ах ты горе горькое! – крикнул солдат, хватив кулаком по столу.

      За столиком воцарилась тишина. Полковник долго и тупо глядел на собутыльника пьяными красными глазками.

      – Горе? Какое у тебя может быть горе, дубина?

      – Детки мои, детки, – всхлипнул волонтер. – Троих оставил. Троих!

      – Детки?.. Да. Наливай. Наливай, Белиберда, за деток. Ты зачем сюда ехал? Какая твоя идея?

      – Чего?

      – Доложи.

      – Я, это… Турку бить!

      – Молодец! – Полковник чокнулся глиняной кружкой и лихо отправил ее содержимое в неаккуратно заросший рот. – Я православный, милостивый государь, да-с. И горжусь! Когда российский человек жизни своей не щадит, извольте в ножки ему за это. В ножки! А мне – роту. Роту! А серб воевать не хочет. Ты заметил? Не хочет, подлец этакий!

      – Не хочет, Зиновий Лукич. Ох-хо-хо! – громко вздохнул солдат и пригорюнился. – А у нас на семь сел один вол, да и тот без рог.

      – Не сметь! – строгим шепотом сказал полковник. – Не сметь отчизну порочить. Не сметь!

      – Да нешто я… – растерялся солдат.

      – Не сметь! – Полковник строго погрозил пальцем, хлебнул из кружки и сказал уже более спокойно: – Мне говорят: снимайте мундир, потому сербы косятся. А зачем? Зачем мне снимать мундир? Я – русский полковник с мундиром и пенсионом в отставке. Я – кавалер российских орденов! Я служил беспорочно тридцать лет! Я по Белграду в мундире ходил, я у Черняева в мундире ходил, я и здесь в мундире хожу. Пусть видят, кто их от турок спасает, пусть! Нате, смотрите! Я – русский полковник. Русский! И не сметь здесь отчизну порочить. Не сметь!

      – Виноват, ваше высокоблагородие.

      – То-то. Наливай, Белиберда. Белиберда ты и есть.

      Отставной полковник кричал, стучал по столу, призывал свидетелей, но в переполненной кафане никто не обращал на него внимания. То ли потому, что в нем видели завсегдатая, к которому привыкли, то ли потому, что здесь вообще было принято ничему не удивляться и ни к чему не прислушиваться, то ли потому, что Устинов был скандально обидчив и никто